Неточные совпадения
Пусть дойдет до них мой голос и скажет им, что даже здесь, в виду башни, в которой, по преданию, Карл Великий замуровал свою дочь (здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь замучил или убил, а у
нас башен нет), ни на минуту
не покидало меня представление о саранче, опустошившей благословенные чембарские пажити.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие, то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме
не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что
не могу воздержаться, чтоб
не спросить себя: ежели все
мы, культурные люди, сделаемся бессмертными, то при чем же останутся попы и гробовщики?
В заключение настоящего введения, еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю
не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь
не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во всех странах множество, а у
нас до того довольно, что хоть лопатами огребай.
Но нынешние братья пруссаки уж
не те, что прежде были, и приняли
нас не как «гостей», а как данников.
Прежде всего они удостоверились, что у
нас нет ни чумы, ни иных телесных озлоблений (за это удостоверение
нас заставляют уплачивать в петербургском германском консульстве по 75 копеек с паспорта, чем крайне оскорбляются выезжающие из России иностранцы, а
нам оскорбляться
не предоставлено), а потом сказали милостивое слово: der Kurs 213 пф., то есть русский рубль с лишком на марку стоит дешевле против нормальной цены.
В заключение, обыскав наши багажи (весьма, впрочем, деликатно) и удостоверившись по нашим простодушным физиономиям, что отныне все марки и пфенниги, сколько бы таковых у
нас ни оказалось,
мы не токмо за страх, но и за совесть обязываемся сполна расходовать на пользу германского отечества, объявили
нас от митирогнозии свободными 6.
Странное дело! покуда
мы пробирались к Вержболову (немцы уж называют его Wirballen), никому из
нас не приходило в голову выглядывать в окна и любопытствовать, какой из них открывается пейзаж.
Даже два старца (с претензией на государственность), ехавшие вместе с
нами, — и те
не интересовались своим отечеством, но считали его лишь местом для получения присвоенных по штатам окладов. По-видимому, они ничего
не ждали, ни на что
не роптали, и даже ничего
не мыслили, но в государственном безмолвии сидели друг против друга, спесиво хлопая глазами на прочих пассажиров и как бы говоря:
мы на счет казны нагуливать животы едем!
Спрашивается: в виду столь жестоковыйных идолов можно ли было
не трепетать, пока Эйдткунен
не предстал перед
нами в качестве несомненной действительности?
И всем, казалось, говорили:
не таите помышлений ваших, ибо нынче у
нас в Петербурге… вольно!
В Чембаре говорили: а в случае ежели бог дожжичка
не пошлет, так
нам, братцы, и помирать
не в диковину! а в Эйдткунене говорили: там как будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а
мы помирать
не согласны!
Почему на берегах Вороны говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить
не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах я
не видал таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до такой степени неожиданно (
мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
— Ну, это уж, кажется,
не тово… Этак, брат колбаса, ты, пожалуй, и вовсе
нас в полон заберешь!
И точно, как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя
не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А
нам с Иваном Павлычем это
не с руки.
Мы лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще
не пропали?
Даже лес — и тот совсем
не так безнадежно здесь смотрит, как привыкли думать
мы, отапливающие кизяком и гречневой шелухой наши жилища на берегах Лопани и Ворсклы.
Между тем наш поезд на всех парах несся к Кенигсбергу; в глазах мелькали разноцветные поля, луга, леса и деревни. Физиономия крестьянского двора тоже значительно видоизменилась против довержболовской. Изба с выбеленными стенами и черепичной крышей глядела веселее, довольнее, нежели довержболовский почерневший сруб с всклокоченной соломенной крышей. Это было жилище,а
не изба в той форме, в какой
мы, русские, привыкли себе ее представлять.
И еще говорят: в России
не может быть пролетариата, ибо у
нас каждый бедняк есть член общины и наделен участком земли.
— Помилуйте! на что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то: лесу
не руби, травы
не мни, рыбы
не лови! А главное,
не смей продавать, а эксплуатируй постепенно сам! Ведь только у
нас могут проходить даромподобные нелепости.
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька,
не доросли
мы! Ой-ой, как еще
не доросли! Оттого у
нас подобные дела и могут проходить даром!
— Ха-ха! ведь и меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха была! Хотите? — говорят. Ну, как, мол,
не хотеть: с моим, говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у
нас такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
Нет, даже Колупаев с Разуваевым — и те недовольны. Они, конечно, понимают, что «жить ноне очень способно», но в то же время
не могут
не тревожиться, что есть тут что-то «необнакавенное», чудное, что, идя по этой покатости, можно, того гляди, и голову свернуть. И оба начинают просить «констинтунциев»…
Нам чтоб «констинтунциев» дали, а толоконников чтоб к
нам под начал определили 26, да чтоб за печатью: и ныне и присно и во веки веков.
Не вроде тех, какие у
нас, «в прекрасном далеко», через час по ложке прописывают 27, а такое, чтоб сразу совсем тошно сделалось.
Но
не могу умолчать, что деятельность большинства встречаемых
нами нежных супругов и любящих отцов очень мало мне симпатична.
Не успел я опомниться, как он уж держал мою руку в своих и крепко ее жал. И очень возможно, что так бы и привел он меня за эту руку в места
не столь отдаленные, если б из-за угла
не налетел на
нас другой соотечественник и
не закричал на меня...
Как я уже сказал выше, мне пришлось поместиться в одном спальном отделении с бесшабашными советниками. Натурально,
мы некоторое время дичились друг друга. Старики вполголоса переговаривались между собой и, тихо воркуя, сквернословили. Оба были недовольны, оба ссылались на графа Михаила Николаевича и на графа Алексея Андреича, оба сетовали
не то на произвол власти,
не то на умаление ее —
не поймешь, на что именно. Но что меня всего больше огорчило — оба искали спасения… в конституции!!
— Вот здесь хлеба-то каковы! — сказал Дыба, подмигивая мне, — и у
нас бы, по расписанию,
не хуже должны быть, ан вместо того саранча… Ишь ведь! саранчу ухитрились акклиматизировать! Вы как об этом полагаете… а?
А во-вторых, я отлично понимаю, что противодействие властям, даже в форме простого мнения, у
нас не похваляется, а так как лета мои уже преклонные, то было бы в высшей степени неприятно, если б в ушах моих неожиданно раздалось… фюить!
— Если же
мы станем фордыбачить, да
не захотим по расписанию жить, то
нас за это — в кутузку!
—
Не прогневаться! — цыркнул было Дыба, но опять спохватился и продолжал: — Позвольте, однако ж! если бы
мы одни на всем земном шаре жили, конечно, тогда все равно… Но ведь
нам и без того в Европу стыдно нос показать… надо же принять это в расчет… Неловко.
— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он
не то иронически,
не то серьезно, — в том самом виде, как
мы сейчас говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий
не будет?
— У
нас, ваши превосходительства, для выражения похвальных чувств никогда препятствий
не бывает. Вот ежели бы кто непохвальные чувства захотел выражать — ну, разумеется, тогда
не прогневайся!
— У
нас все существует, ваши превосходительства, только
нам не всегда это известно. Я знаю, что многие отрицают существование свободы печати, но я —
не отрицаю.
— Непременно, ваши превосходительства, процветет. Вообще я полагаю, что
мы переживаем очень интересное время. Такое интересное, такое интересное, что, кажется, никогда и ни в одной стране такого
не бывало… Ах, ваши превосходительства!
Я думаю, это оттого, что
нам никто
не препятствует быть трудолюбивыми.
Никто
не пугает
нас, никто
не заставляет производить такие действия, которые ни для чего
не нужны.
К счастию, эти варварские времена давно прошли, и с тех пор, как никто
не мешает
нам употреблять наши способности на личное и общественное благо, с тех пор, как из
нас не выбивают податей и
не ставят к
нам экзекуций,
мы стали усердно прилагать к земле наш труд и нашу опытность, и земля возвращает
нам за это сторицею.
Мальчик без штанов (тронутый).Это, брат, правда твоя, что мало хорошего всю жизнь из-под суда
не выходить. Ну, да что уж! Лучше давай насчет хлебов… Вот у вас хлеба хорошие, а у
нас весь хлеб нынче саранча сожрала!
Слушайте, дети! — сказал он
нам, — вы должны жалеть Россию
не за то только, что половина ее чиновников и все без исключения аптекаря — немцы, но и за то, что она с твердостью выполняет свою историческую миссию.
Мальчик без штанов. Ну, у
нас, брат,
не так. У
нас бы
не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У
нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и тот весь выпил!
Мальчик без штанов.
Не дошел? Ну, нечего толковать: я и сам, признаться, в этом
не тверд. Знаю, что праздник у
нас на селе, потому что и
нам, мальчишкам, в этот день портки надевают, а от бога или от начальства эти праздники приказаны —
не любопытствовал. А ты мне вот еще что скажи: слыхал я, что начальство здешнее вас, мужиков, никогда скверными словами
не ругает — неужто это правда?
Мальчик без штанов. А
нас, брат, так и сейчас походя ругают. Кому
не лень, только тот
не ругает, и всё самыми скверными словами. Даже
нам надоело слушать. Исправник ругается, становой ругается, посредник ругается, старшина ругается, староста ругается, а нынче еще урядников ругаться наняли 39.
Мальчик без штанов. Чего
нас жалеть! Сами себя
не жалеем — стало быть, так
нам и надо!
Мальчик в штанах (с участием).
Не говорите этого, друг мой! Иногда
мы и очень хорошо понимаем, что с
нами поступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель говорит, что это — наследие прошлого. По моему мнению, тут один выход: чтоб начальники сами сделались настолько развитыми, чтоб устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара закона того из
нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно, будет лучше.
Мальчик без штанов. У
нас дворянам работать
не полагается. У
нас, коли ты дворянин, так живи,
не тужи. Хошь на солнышке грейся, хошь по ляжке себя хлопай — живи. А чуть к работе пристроился, значит, пустое дело затеял! Превратное, значит, толкование.
Мальчик в штанах. Никогда у вас ни улицы, ни праздника
не будет. Убеждаю вас, останьтесь у
нас! Право, через месяц вы сами будете удивляться, как вы могли так жить, как до сих пор жили!
Мы, немцы, имеем старинную культуру, у
нас есть солидная наука, блестящая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто все это вам
не в диковину.
Мальчик без штанов. Нет, это
не от высокоумия, а надоели вы
нам, немцы, — вот что! Взяли в полон да и держите!
Вот почему вас везде ненавидят,
не только у
нас, но именно везде.
Решительно невозможно понять, почему появление русского культурного человека в русской деревне (если бы даже этот человек и
не был местным обывателем) считается у
нас чем-то необыкновенным, за что надо вывертывать руки к лопаткам и вести к становому.
Система быстрого и немедленного заезжания пользуется у
нас уж чересчур большим доверием, и, право, она этого доверия
не заслуживает.