Неточные совпадения
В устах всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, приходящего в полуночи [1](Смотри Примечания 1 в конце книги); но ни
те, ни другие, ни третьи
не искренни; это так, façon de parler, [манера говорить (франц.).] потому
что рот у нас
не покрыт.
С
тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [
что там никогда
не чувствуешь себя дома (франц.)]
что «мы отвыкли от этого шума»,
что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).]
что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
Да, я люблю тебя, далекий, никем
не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук,
то это
не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно,
что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать,
что обнаружение зла, лжи и порока также
не бесполезно,
тем более
что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
«…Нет, нынче
не то,
что было в прежнее время; в прежнее время народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича, в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен был, а
не хуже людей жил. Прежде знали,
что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться было
чем… А отчего? оттого,
что простота во всем была, начальственное снисхождение было — вот
что!
Брали мы, правда,
что брали — кто богу
не грешен, царю
не виноват? да ведь и
то сказать, лучше,
что ли, денег-то
не брать, да и дела
не делать? как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела
не видно, и мужичок —
не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
До
тех, сударь, пор этак действуешь, покуда на голубчике,
что называется, лягушечьего пуха
не останется.
Да только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а как был чувствителен и
не мог эту песню без слез слышать,
то и прослезился немного. После я узнал,
что он и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
И ведь
не то чтоб эти дела до начальства
не доходили: доходили, сударь, и изловить его старались, да
не на
того напали — такие штуки отмачивал под носом у самого начальства,
что только помираешь со смеху.
—
Что мне, брат, в твоей жизни, ты говори дело. Выручать так выручать, а
не то выпутывайся сам как знаешь.
А их сиятельство и
не замечают,
что мундир-то совсем
не тот (даже мундира
не переменил, так натуру-то знал): зрение, должно полагать, слабое имели.
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял:
что и как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он
тем,
что скромен и столичного образования
не имеет.
— А я, ваше благородие, с малолетствия по своей охоте суету мирскую оставил и странником нарекаюсь; отец у меня царь небесный, мать — сыра земля; скитался я в лесах дремучих со зверьми дикиими, в пустынях жил со львы лютыими; слеп был и прозрел, нем — и возглаголал. А более ничего вашему благородию объяснить
не могу, по
той причине,
что сам об себе сведений никаких
не имею.
Глаза у ней были голубые, да такие мягкие да ласковые,
что, кажется, зверь лютый — и
тот бы
не выдержал — укротился.
Видят парни,
что дело дрянь выходит: и каменьями-то ему в окна кидали, и ворота дегтем по ночам обмазывали, и собак цепных отравливали — неймет ничего! Раскаялись. Пришли с повинной, принесли по три беленьких, да
не на
того напали.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает,
чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё
не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок
не тот, и доброта скверная, да уж и
что это за город такой,
что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
— Ты, — говорит, — молодец,
не буянь, да цигарку-то кинь,
не то,
чего доброго, городничий увидит.
—
Не угодно ли, — говорит, — вам повторить
то,
что вы сейчас сказали?
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам,
не брезговал! Пронюхал он раз,
что умерла у нас старуха раскольница и
что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом.
Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в
том,
что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Приходит он к городничему и рассказывает,
что вот так и так, „желает, дескать, борода в землю в мундире лечь, по закону же
не имеет на
то ни малейшего права; так
не угодно ли вам будет, Густав Карлыч, принять это обстоятельство к соображению?“
Провинностей за ним особенных
не водилось, кроме
того,
что за стол он садился всякий день сам-двадцат, по случаю непомерного количества дочек, племянниц и других сирот-родственниц.
Я всегда удивлялся, сколько красноречия нередко заключает в себе один палец истинного администратора. Городничие и исправники изведали на практике всю глубину этой тайны;
что же касается до меня,
то до
тех пор, покуда я
не сделался литератором, я ни о
чем не думал с таким наслаждением, как о возможности сделаться, посредством какого-нибудь чародейства, указательным пальцем губернатора или хоть его правителя канцелярии.
— Да ты попробуй прежде, есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а
то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь,
не люблю этих вот,
что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб был человек благонравен и предан… Да ты, братец,
не торопись, однако ж, а
не то ведь язык обожжешь!
Между
тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому
что если их высокородие и припускают, так сказать, к своей высокой особе,
то это еще
не значит, чтоб позволительно было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы
не относящихся.
Живоглотом он прозван по
той причине,
что, будучи еще в детстве и обуреваемый голодом, которого требованиям
не всегда мог удовлетворить его родитель, находившийся при земском суде сторожем, нередко блуждал по берегу реки и вылавливал в ней мелкую рыбешку, которую и проглатывал живьем, твердо надеясь на помощь божию и на чрезвычайную крепость своего желудка, в котором, по собственному его сознанию, камни жерновые всякий злак в один момент перемалывали.
Не за
то ли,
что любил правду выше всего!
Не за
то ли,
что, можно сказать, ненавидел ложь и истину царям с улыбкой говорил! [9] Защиты!
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь,
что ли, на улицу… а
то водки! Я ведь
не стою за нее, Иван Перфильич! Мне
что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была
не была! Эй, музыканты!
— Но вот
что в особенности меня поразило, — продолжает его высокородие, — это
то,
что эту голову нигде
не могут найти! даже Маремьянкин! Vous savez, c'est un coquin pour ces choses-là! [Вы знаете, он ведь мастак в этих делах! (франц.)]
Мы рассуждаем в этом случае так: губерния Крутогорская хоть куда; мы тоже люди хорошие и, к
тому же, приладились к губернии так,
что она нам словно жена; и климат, и все,
то есть и
то и другое, так хорошо и прекрасно, и так все это славно,
что вчуже даже мило смотреть на нас, а нам-то, пожалуй, и умирать
не надо!
Но страсти, должно полагать,
не унимались, потому
что когда дело доходило до «я пла-а-чу, я стрра-а-жду!»,
то в голосе его происходила какая-то удивительнейшая штука: словно и ветер воет, и в
то же время сапоги скрипят до истомы.
Этой штуки мне никогда впоследствии
не приходилось испытывать; но помню,
что в
то время она навела на меня уныние.
Однако ж я должен сознаться,
что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул,
что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в таких же обстоятельствах,
то знайте,
что пьет человек водку, — значит,
не ревизор, а хороший человек. По
той причине,
что ревизор, как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
— Да-с; это так, это точно,
что блудный сын — черт побери! Жизнь моя, так сказать, рраман и рраман
не простой, а этак Рафаила Михайлыча Зотова [11], с танцами и превращениями и великолепным фейерверком — на
том стоим-с! А с кем я имею удовольствие беседовать?
— Дда-с; это на всю жизнь! — сказал он торжественно и с расстановкой, почти налезая на меня, — это,
что называется, на всю жизнь!
то есть, тут и буар, и манже, и сортир!.. дда-с;
не красна изба углами, а впрочем, и пирогов тут
не много найдется… хитро-с!
Была вдова Поползновейкина, да и
та спятила: «Ишь, говорит, какие у тебя ручищи-то! так, пожалуй, усахаришь,
что в могилу ляжешь!» Уж я каких ей резонов
не представлял: «Это, говорю, сударыня, крепость супружескую обозначает!» — так куда тебе!
— А
не то вот Топорков корнет: «Слышал, говорит, Сеня, англичане миллион
тому дают, кто целый год одним сахаром питаться будет?»
Что ж, думаю, ведь канальская будет штука миллиончик получить!
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая,
что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго
не думаю: кушак да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну, да все равно! слава богу, теперь уж недалечко и до места.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку
не будет. А я вам истинно доложу,
что тем эти бороды мне любезны,
что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
И
тем не менее вы и до сих пор, благосклонный читатель, можете встретить его, прогуливающегося по улицам города Крутогорска и в особенности принимающего деятельное участие во всех пожарах и других общественных бедствиях. Сказывают даже,
что он успел приобрести значительный круг знакомства, для которого неистощимым источником наслаждений служат рассказы о претерпенных им бедствиях и крушениях во время продолжительного плавания по бурному морю житейскому.
Баталионный командир, охотно отдающий справедливость всему великому, в заключение своих восторженных панегириков об нем всегда прибавляет: «Как жаль,
что Порфирий Петрович ростом
не вышел: отличный был бы губернатор!» Нельзя сказать также, чтоб и во всей позе Порфирия Петровича было много грации; напротив
того, весь он как-то кряжем сложен; но зато сколько спокойствия в этой позе! сколько достоинства в этом взоре, померкающем от избытка величия!
И
не то чтобы он подал вам какие-нибудь два пальца или же сунул руку наизнанку, как делают некоторые, — нет, он подает вам всю руку, как следует, ладонь на ладонь, но вы ни на минуту
не усумнитесь,
что перед вами человек, который имел бы полное право подать вам один свой мизинец.
Он
не прочь иногда пошутить и сострить, но эта шутка никого
не компрометирует; напротив
того, она доказывает только,
что Порфирий Петрович вполне благонамеренный человек: и мог бы напакостить, но
не хочет пользоваться своим преимуществом.
Он никого, например,
не назовет болваном или старым колпаком, как делают некоторые обитатели пустынь,
не понимающие обращения; если хотите, он выразит
ту же самую мысль, но так деликатно,
что вместо «болвана» вы удобно можете разуметь «умница», и вместо «старого колпака» — «почтенного старца, украшенного сединами».
Когда говорят о взятках и злоупотреблениях, Порфирий Петрович
не то чтобы заступается за них, а только переминается с ноги на ногу. И
не оттого, чтоб он всею душой
не ненавидел взяточников, а просто от сознания,
что вообще род человеческий подвержен слабостям.
«Дама, — говорит он при этом, — уж
то преимущество перед мужчиной имеет,
что она, можно сказать, розан и, следовательно, ничего, кроме запахов, издавать
не может».
Говорят, будто у Порфирия Петровича есть деньги, но это только предположение, потому
что он ими никого никогда
не ссужал. Однако, как умный человек, он металла
не презирает, и в душе отдает большое предпочтение
тому, кто имеет, перед
тем, кто
не имеет.
Тем не менее это предпочтение
не выражается у него как-нибудь нахально, и разве некоторая томность во взгляде изобличит внутреннюю тревогу души его.
Тут самый рост его как-то
не останавливает ничьего внимания, и всякий благонамеренный человек необходимо должен думать,
что такой, именно такой рост следует иметь для
того, чтоб быть величественным.
Не ездил ли он верхом на Константине Владимирыче,
не оседлал ли,
не взнуздал ли он его до такой степени,
что несчастный старец головой пошевелить
не может? и между
тем! — о несправедливость судеб!
Напротив
того, он охотно позволит себе, выходя с карты, выразиться: «
Не с
чего, так с бубен», или же, в затруднительных случаях, крякнуть и сказать: «Тэ-э-кс».
Вообще, он старается руководить своего партнера более взорами и телодвижениями; если же партнер так туп (и это бывает),
что разговора этого
не понимает,
то оставляет его на произвол судеб, употребив, однако ж, наперед все меры к вразумлению несчастного.