Неточные совпадения
Так
как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и
всё пошло
как ни в чем не бывало, то он
всю жизнь наклонен
был к мысли, что
всё это
была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день,
всю свою жизнь,
как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен
был иногда поглядывать на своего друга.
Всю же свою жизнь мальчик,
как уже и сказано
было, воспитывался у теток в О—ской губернии (на иждивении Варвары Петровны), за семьсот верст от Скворешников.
Супруга его да и
все дамы
были самых последних убеждений, но
всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут
была «идея, попавшая на улицу»,
как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу.
Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста
будет нечто необычайное, в том роде,
как предсказывал Липутин, и
всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее
всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет
всё как прежде шло, то
есть под покровительством божиим.
А так
как мы никогда не
будем трудиться, то и мнение иметь за нас
будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то
есть всё та же Европа,
все те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
Напротив, это
был самый изящный джентльмен из
всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя так,
как мог держать себя только господин, привыкший к самому утонченному благообразию.
Всё это
было очень глупо, не говоря уже о безобразии — безобразии рассчитанном и умышленном,
как казалось с первого взгляда, а стало
быть, составлявшем умышленное, до последней степени наглое оскорбление
всему нашему обществу.
Все три наши доктора дали мнение, что и за три дня пред сим больной мог уже
быть как в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче,
как из милости напрашивалась. А эта, бывало,
всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже
было, а ее
всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
— Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась, Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло
быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой
была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить,
как я
была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, —
всё ясно! Разумеется, я мигом
всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на
все «новые взгляды» и на
все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он
всё еще обворожителен для ее женского сердца, то
есть не только
как изгнанник или
как славный ученый, но и
как красивый мужчина.
Но из
всех ее объяснений и излияний оказалось точным лишь одно то, что действительно между Лизой и Nicolas произошла какая-то размолвка, но
какого рода
была эта размолвка, — о том Прасковья Ивановна, очевидно, не сумела составить себе определенного понятия.
— Стой, молчи. Во-первых,
есть разница в летах, большая очень; но ведь ты лучше
всех знаешь,
какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей жизни не должно
быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
Я ведь не неволю;
всё в твоей воле,
как скажешь, так и
будет.
— Дура ты! — накинулась она на нее,
как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках
будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот
как это
будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура,
все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
Она объяснила ему
всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые
были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал
всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но
всё обрывался голос. Знал только, что
всё так и
будет,
как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
— У вас сор, она заведет чистоту, порядок,
все будет как зеркало…
Как бы там ни
было, но до сих пор о Петруше доходили к нам
всё такие странные слухи.
Все письма его
были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так
как отец с сыном еще с самого Петербурга
были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным ими в управляющие их имений.
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем,
всё так
будет,
как я сказала, и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем.
Всё нужное
будет сказано и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для
какой роли? И сами не ходите и писем не пишите. И ни слуху ни духу, прошу вас. Я тоже
буду молчать.
И, однако,
все эти грубости и неопределенности,
всё это
было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это
было нечто такое, чего он уже более
всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной,
как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне,
как в воде или в воздухе.
Он знал во всякую минуту
все самые последние новости и
всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо
было, до
какой степени он принимал к сердцу вещи, иногда совершенно до него не касавшиеся.
Потом я несколько охладел к его перу; повести с направлением, которые он
всё писал в последнее время, мне уже не так понравились,
как первые, первоначальные его создания, в которых
было столько непосредственной поэзии; а самые последние сочинения его так даже вовсе мне не нравились.
Но по крайней мере
все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно
были такие же,
как и у людей безукоризненно хорошего тона.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом
всё это заметил и, конечно, тотчас же
всё узнал, то
есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо,
как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
Я совершенно убежден, что я его не поднял, но первое движение, сделанное мною,
было неоспоримо; скрыть его я уже не мог и покраснел
как дурак. Хитрец тотчас же извлек из обстоятельства
всё, что ему можно
было извлечь.
Было всё равно,
как бы я сам поднял.
—
Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили, то
как хотите. Но вы не имеете права, потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если
есть убеждения, то для меня ясно… а это вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
Но могло
быть нечто странное, особенное, некоторый оборот мыслей, наклонность к некоторому особому воззрению (
всё это точные слова их, и я подивился, Степан Трофимович, с
какою точностию Варвара Петровна умеет объяснить дело.
— Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со
всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю,
как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда
как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским
поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо
будет, то и я его
напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики
все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
А помните,
как вы бросались ко мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, — да не бойтесь же Маврикия Николаевича; он про вас
всё,
всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколько угодно, и он сколько угодно
будет стоять!..
В этой натуре, конечно,
было много прекрасных стремлений и самых справедливых начинаний; но
всё в ней
как бы вечно искало своего уровня и не находило его,
всё было в хаосе, в волнении, в беспокойстве.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я
всю жизнь думала, что и бог знает
как буду рада, когда вас увижу, и
всё припомню, и вот совсем
как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
Так
как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал ему
всё в главных чертах и что у меня
есть записка.
— Всякий не может судить
как по себе, — проговорил он покраснев. —
Вся свобода
будет тогда, когда
будет всё равно, жить или не жить. Вот
всему цель.
–…До перемены земли и человека физически.
Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и
все чувства.
Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла
быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни,
как выражался Липутин, и что очень может
быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и
всё.
— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то
весь раздавлен,
как…
как таракан, и, наконец, я думаю, что
всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно
было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
— О, почему бы совсем не
быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не
быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть
всё будет кончено (фр.).] О,
как я любил ee! двадцать лет,
все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
Вы думаете, она помнит,
как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала
всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы
есть, хоть и помнит, что я Шатушка.
А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и
всё аль соломинкой, али прутиком
каким ни на
есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет.
И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам
есть; а
как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о
всем и возрадуешься.
Повернусь я опять назад к востоку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру,
как стрела, бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот каменный остров совсем
как есть пополам его перережет, и
как перережет пополам, тут и солнце совсем зайдет, и
всё вдруг погаснет.
— Ах, ты
всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел.
Как хозяин-то схватит его,
как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли,
все мы
как были, так и покатились со смеху…
Все мы привскочили с кресел, но опять неожиданность: послышался шум многих шагов, значило, что хозяйка возвратилась не одна, а это действительно
было уже несколько странно, так
как сама она назначила нам этот час.
Одним словом,
всему городу вдруг ясно открылось, что это не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михайловну, тогда
как та пешком бы, может, побежала к ней с визитом, если бы только
была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
Шатов не поднимал головы, а Степан Трофимович
был в смятении,
как будто во
всем виноватый; пот выступил на его висках.
Она что-то хотела еще прибавить, но скрепила себя и смолкла. Лиза пошла
было к своему месту,
всё в том же молчании и
как бы в задумчивости, но вдруг остановилась пред мамашей.