Неточные совпадения
Я просто скромный обыватель, пользующийся
своим свободным временем, чтобы посещать знакомых и беседовать с ними, и совершенно довольный тем, что начальство не видит в этом занятии ничего предосудительного.
В
свою очередь, и знакомые мои, зная, что у всякого из них есть хоть какой-нибудь пунктик, которому
я сочувствую, тоже не оставляют
меня своими рукожатиями.
Везде, куда бы
я ни сунул
свой нос,
я слышу: что вы! куда вы! да имейте же терпение! разве вы не видите… благие начинания!
Оторопелый, пораженный пророческим тоном предостережений,
я впадаю в недоумение и инстинктивно останавливаю
свой бег.
Лучше
я дам каждому по копейке
своих — и пускай себе они сотрясают воздух рассказами о преимуществах земских управ над особыми о земских повинностях присутствиями и наоборот…
Я не отвергаю той пользы, которая может произойти для человечества от улучшения быта становых приставов или от того, что все земские управы будут относиться к
своему делу с рачительностью.
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него
своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
—
Я вот что думаю, — говорит он, — теперича
я ямщик, а задумай немец
свою тройку завести — ни в жизнь
мне против его не устоять.
Намеднись
я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он
мне: «Как это вы, русские, лошадей
своих так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну, а нам как этого не понимать?
— Уж так нынче народ слаб стал! так слаб! — произносит наконец ямщик, как бы вдруг открывая предо
мной свою заветную мысль.
Я спустился к самой воде. В этом месте дневное движение еще не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий и перед ужином расселись по крылечкам, в виду завтрашнего праздничного дня, обещающего им отдых. Тут же бегали и заканчивали
свои игры и чиновничьи дети.
— Ничего
мне не надо!
мне надо, чтоб вы прекратили
свое существование! — усовещивали молодые бюрократы неверующих.
Я знаю многих строгих моралистов, которые находят это явление отвратительным.
Я же хотя и не имею ничего против этого мнения, но не могу, с
своей стороны, не присовокупить: живем помаленьку!
И таким образом проходят годы, десятки лет, а настоящих, серьезных соглядатаев не нарождается, как не нарождается и серьезных бюрократов.
Я не говорю, хорошо это или дурно, созрели мы или не созрели, но знаю многих, которые и в этом готовы видеть
своего рода habeas corpus.
Я даже думаю, что самая система вознаграждения рабочих, в форме участия в чистой прибыли, есть штука очень хитрая, потому что она заставляет рабочего тщательнее относиться к
своей работе и тем косвенно содействует возвышению ценности земли.
— Как же-с, как же-с! И посейчас есть-с. Только прежде
я ее Монрепо прозывал, а нынче Монсуфрансом зову. Нельзя, сударь. Потому во всех комнатах течь! В прошлую весну все дожди на
своих боках принял, а вот он, иерей-то, называет это благорастворением воздухов!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю
я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со
своими поговаривают!
— Следственно, прихожу
я к ним вроде как бы для беседы, а сам, между прочим, в голове
свой особый предмет держу.
Довольно долго он эту комедию продолжал, однако и
я помаленьку с
своей стороны оправился: сначала легонько, потом побольше, а наконец, и прямо ему в лицо взглянул.
— Позвольте
мне сказать! Имею ли же
я, наконец, основание законные
свои права отыскивать или должен молчать?
Я вашему высокородию объясняю, а вы
мне изволите на какую-то инстанцию указывать!
Я вам объясняю, а не инстанции-с! Ведь они всего
меня лишили: сперва учительского звания, а теперь, можно сказать, и собственного моего звания…
Сказав последние слова, отец Арсений даже изменил
своей сдержанности. Он встал со стула и обе руки простер вперед, как бы взывая к отмщению. Мы все смолкли. Колотов пощипывал бородку и барабанил по столу; Терпибедов угрюмо сосал чубук;
я тоже чувствовал, что любопытство мое удовлетворено вполне и что не мешало бы куда-нибудь улизнуть. Наконец капитан первый нарушил тишину.
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу
я в
свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну,
я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он
мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
— Не понравился, батя! не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай
своих гусей в наших палисадниках пасут! Теперь
я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и всех хамов созову. Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у
меня гусей пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, —
я бодро гляжу в глаза будущему!
Я не ропщу даже на то, что некоторые из моих товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат
своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того, имеют и клеперов!
Ты пишешь, что стараешься любить
своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному,
я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай
меня.
Я же, с
своей стороны, прибавляю: et les notres! [и нам также! (франц.)]
— Следствие по этому делу уже начато. Производят его люди, известные
своею деятельностью и ловкостью, но
я должен сознаться, что до сих пор никакого существенного результата не достигнуто.
—
Я пришел к тому убеждению, что недостаточность результатов происходит оттого, что тут употребляются совсем не те приемы.
Я не знаю, что именно нужно, но бессилие старых, традиционных уловок для
меня очевидно. Они без пользы ожесточают злоумышленников, между тем как нужно, чтобы дело само собой, так сказать, скользя по
своей естественной покатости, пришло к неминуемому концу. Вот мой взгляд. Вы, мой друг, человек новый и современный — вы должны понять
меня. Поэтому
я решился поручить это дело вам.
— Напротив! всегда будьте искренни! Что же касается до вашего великодушного желания, то
я тем более ничего не имею против удовлетворения его, что в
свое время, без вреда для дела, наименование «заблуждающихся» вновь можно будет заменить наименованием злоумышленников… Не правда ли?
Не знаю, как
я дошел до
своей квартиры. Нервы мои были так возбуждены, что
я буквально целые полчаса рыдал. О, если б все подчиненные умели понимать и ценить сердца
своих начальников!
Нет, господа, шалите! уж
меня вы не проведете
своими «предвкушениями»!
Это видимо его поразило, хотя некоторое время он все-таки еще не оставлял
своего недоверия ко
мне.
Постепенно он открыл
мне всё, все
свои замыслы, и указал на всех единомышленников
своих. Поверите ли, что в числе последних находятся даже многие высокопоставленные лица! Когда-нибудь
я покажу вам чувствительные письма, в которых он изливает передо
мной свою душу:
я снял с них копии, приложив подлинные к делу. Ах, какие это письма, милая маменька!
Но
я, с
своей стороны, его не одобряю и думаю, что озлобление этого человека оттого происходит, что он не дворянин.
Пишешь ты также, что в деле твоем много высокопоставленных лиц замешано, то признаюсь, известие это до крайности
меня встревожило. Знаю, что ты у
меня умница и пустого дела не затеешь, однако не могу воздержаться, чтобы не сказать: побереги себя, друг мой! не поставляй сим лицам в тяжкую вину того, что, быть может, они лишь по легкомыслию
своему допустили! Ограничь
свои действия Филаретовым и ему подобными!
Поэтому, друг мой, ежели ты и видишь, что высший человек проштрафился, то имей в виду, что у него всегда есть ответ:
я, по должности
своей, опыты производил! И все ему простится, потому что он и сам себя давно во всем простил. Но тебе он никогда того не простит, что ты его перед начальством в сомнение или в погрешность ввел.
Я не понял, как много скрывается здесь для
меня рокового, и, вместо того чтобы обуздать
свое усердие, еще больше усилил его.
Я не буду описывать вам, с каким восторгом
я стремился утром к генералу, чтоб доложить ему о
своем новом открытии, но едва начал
свой рассказ, как уже
меня поразило какое-то зловещее выражение, светившееся в его глазах.
Но
я превзошел самого себя — и пал жертвою
своих собственных усилий!
Меня будут заставлять каждодневно обвинять,
я каждый день буду одерживать победы над присяжными заседателями — и генерал будет говорить, что
я только исполняю
свою обязанность.
И
я вновь верну себе благосклонность моего начальника и вновь, еще с большею пламенностью, возьму в
свои руки бразды обвинения.
Весь этот план отлично объяснил
мне Ерофеев, а покуда дал
мне отличнейший и очень выгодный способ проявить
свои способности на поприще оправдания.
Успех кажется
мне до такой степени несомненным, что
я уже заранее дал назначение
своему гонорару.
Я не возражал; наступало несколько минут затишья, в продолжение которых Осип Иваныч громко зевал и крестил
свой рот. Но не такой он был человек, чтобы скоро отстать.
—
Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, — за это
меня и бог благословил. Бывало, родитель-то гневается, а
я ему в ножки! Зато теперь
я с домком;
своим хозяйством живу. Всё у
меня как следует; пороков за
мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей. А вот братец у
меня, так тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него
своей нет!
Ранним утром поезд примчал нас в Т***.
Я надеялся, что найду тут
своих лошадей, но за
мной еще не приехали. В ожидании
я кое-как приютился в довольно грязной местной гостинице и, имея сердце чувствительное, разумеется, не утерпел, чтобы не повидаться с дорогими свидетелями моего детства: с постоялым двором и его бывшим владельцем.
Но покуда
я раздумывал, в воротах дома показался сам старик Дерунов, который только что окончил
свои распоряжения во дворе.
Пошли в дом; лестница отличная, светлая; в комнатах — благолепие. Сначала
мне любопытно было взглянуть, каков-то покажется Осип Иванович среди всей этой роскоши, но
я тотчас же убедился, что для моего любопытства нет ни малейшего повода: до такой степени он освоился со
своею новою обстановкой.
— По правде сказать, невелико вам нынче веселье, дворянам. Очень уж оплошали вы. Начнем хоть с тебя: шутка сказать, двадцать лет в
своем родном гнезде не бывал!"Где был? зачем странствовал?" — спросил бы
я тебя — так сам, чай, ответа не дашь! Служил семь лет, а выслужил семь реп!
— Я-то сержусь!
Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же
я и пользу имею, как не от мужичка!
Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь
мне с мужика получать! уж
я своего не упущу, всё до копейки выберу!