Неточные совпадения
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем
мне доподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и
меня им корит, и
я рад,
я рад, ибо хотя в воображениях
своих зрит себя когда-то счастливой…
И тогда-то, милостивый государь, тогда
я, тоже вдовец, и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку
свою предложил, ибо не мог смотреть на такое страдание.
И целый год
я обязанность
свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он ткнул пальцем на полуштоф), ибо чувство имею.
А тем временем возросла и дочка моя, от первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи
своей, возрастая, о том
я умалчиваю.
Беру тебя еще раз на личную
свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал
я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на
своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру,
я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на
меня, все!
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но
я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух
свой и нравственное чувство
свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной
своей личной выгоды!
Я готов даже просить у них извинения, если в чем с
своей стороны манкировал.
— Позвольте, позвольте,
я с вами совершенно согласен, но позвольте и
мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и
мне с
своей стороны разъяснить, что
я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж
мне и не признаться в
свою очередь, с самого начала
я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
— Но позвольте, позвольте же
мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в
свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа,
я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала
мне… и сказала дружески… что она совершенно во
мне уверена и все… но что не захочу ли
я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за
мной долгу.
Позвольте-с: она именно сказала, что, как только
я дам эту бумагу, она опять будет
меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в
свою очередь, — это ее собственные слова были, — она не воспользуется этой бумагой, покамест
я сам заплачу…
Видишь ли: уроков и у
меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в
своем роде урок.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы
я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в
своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь
я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше.
Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По
своим делишкам тоже отлучался.
Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У
меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Гм! — сказал тот, — забыл!
Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще не в
своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по
своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек, — вот и принцип, и знать
я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, —
я разве хвалил тебе то, что он руки греет?
Я говорил, что он в
своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да
я уверен, что за
меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— Да
я не про улики теперь,
я про вопрос, про то, как они сущность-то
свою понимают!
— Благодарю вас. Не обеспокою ли
я, однако, больного
своим присутствием и разговором? — обратился Петр Петрович к Зосимову.
Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в
своих познаниях, это очень простительно, и
я не осуждаю.
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в
свой интерес, что решительно все дело испакостили.
Она и без того показалась
мне, при всех, впрочем,
своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях…
Я вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая
свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался.
Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть!
Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет
свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— Добился
своего! — крикнула Катерина Ивановна, увидав труп мужа, — ну, что теперь делать! Чем
я похороню его! А чем их-то, их-то завтра чем накормлю?
— Катерина Ивановна, — начал он ей, — на прошлой неделе ваш покойный муж рассказал
мне всю
свою жизнь и все обстоятельства…
С этого вечера, когда
я узнал, как он всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря на
свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
— То есть не в сумасшедшие.
Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось…
Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть
своя идея…
Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
— А, понимаю, вы думаете, что
я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая
своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли
свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что
я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
— Те,
я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про
свои семейные дела говорить.
Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше
меня прав имеешь.
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от
меня Прасковью Павловну
свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама в семь часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили…
Я не удостоился лицезреть…
— Он ничего и никогда сам об этой истории со
мною не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но
я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в
своем роде, не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
— А
я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с
своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы мой первый пациент, ну а наш брат, только что начинающий практиковать,
своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А
я ведь пациентами-то не богат.
Кстати, маменька,
я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в
своем был уме.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. —
Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на
свое невольное увлечение. —
Я хотел только сказать, что у вас, маменька,
я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на
своем поставить передо
мной… Ты не можешь уважать Лужина:
я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и
я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи
свое мнение.
Я хочу.
Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал;
я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!..
Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить
своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует.
Одним словом,
я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе
своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется.
— Не верь! — отвечал Раскольников с холодною и небрежною усмешкой, — ты, по
своему обычаю, не замечал ничего, а
я взвешивал каждое слово.
— Что ж, и ты
меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к
своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане
свой рубль, в ожидании „всеобщего счастия“.
— Да,
я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что
я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для
своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха!
Мне показалось, вследствие всего, что
я об вас слышал, что вы, с
своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов.
— То есть вы этим выражаете, что
я хлопочу в
свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б
я хлопотал в
свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь
я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча
я, оправдывая
свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну так знайте же, что никакой
я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что
мне самому даже странно это, потому что
я ведь действительно нечто ощущал…
Я только хотел послужить вам и вашей мамаше
своим советом, ввиду его новых и несомненно предстоящих попыток.
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть
свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы
мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А
я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
Но
я мог и ошибиться; тут просто, может быть, надувание
своего рода.