Неточные совпадения
Я просто скромный обыватель, пользующийся своим свободным временем, чтобы посещать знакомых и беседовать с ними, и совершенно довольный
тем,
что начальство
не видит в этом занятии ничего предосудительного.
Не забудьте,
что я ничего
не ищу, кроме «благих начинаний», а так как едва ли сыщется в мире человек, в котором
не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра,
то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Когда кусочков наберется много,
то из них образуется
не картина и даже
не собрание полезных материалов, а простая куча хламу, в которой едва ли можно разобрать,
что куда принадлежит.
Напротив
того, я чувствую,
что субъект, произносящий эти предостережения, сам ходит на цыпочках, словно боится кого разбудить;
что он серьезно чего-то ждет, и в ожидании, пока придет это «нечто», боится
не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «дело обновления», и самого себя.
Ежели нужно только „подождать“,
то отчего же
не „подождать“?» Все это до
того резонно,
что так и кажется, будто кто-то стоит и подталкивает сзади: подожди да подожди!
И вот я начинаю ждать,
не зная,
чего собственно я жду и когда должно произойти
то,
что я жду.
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно,
что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем
не враги, а просто бестолковые люди, которые
не могут или
не хотят понять,
что они болтают совершенно одно и
то же.
Я до такой степени привыкк ним,
что, право,
не приходит даже на мысль вдумываться, в
чем собственно заключаются
те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня,
что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я
не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Очень возможно,
что я ошибаюсь, но мне кажется,
что все эти частные попытки, направленные или к
тому, чтобы на вершок укоротить принцип обуздания, или к
тому, чтобы на вершок удлинить его,
не имеют никакого существенного значения.
Вдумайтесь в смысл этого выражения, и вы увидите,
что «обуздание» совсем
не равносильно
тому,
что на местном жаргоне известно под именем «подтягивания», и
что действительное значение этого выражения гораздо обширнее и универсальнее.
Ясно,
что тут скрывается крупное недоразумение, довольно близкое ко лжи, разрешение которого совершенно
не зависит от
того, чью руку, помещичью или крестьянскую, держат мировые посредники.
Уж
не начать ли с
того, на
что большинство современных «дельцов» смотрят именно как на ненужное и непрактичное?
Я
не отвергаю
той пользы, которая может произойти для человечества от улучшения быта становых приставов или от
того,
что все земские управы будут относиться к своему делу с рачительностью.
Я думаю даже,
что ежели в обществе существует вкус к общим вопросам,
то это
не только
не вредит частностям, но даже помогает им.
Это до такой степени вздор,
что даже мы, современные практики и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, — даже мы, сами
того не понимая, действуем
не иначе, как во имя
тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Как бы
то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до
того незыблем,
что даже говорить о нем
не всегда удобно.
Не потому ли, спрашивается, он так живуч,
не потому ли о нем неудобно говорить,
что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Это чудища, которые лгут
не потому, чтобы имели умысел вводить в заблуждение, а потому,
что не хотят знать ни свидетельства истории, ни свидетельства современности, которые ежели и видят факт,
то признают в нем
не факт, а каприз человеческого своеволия.
Они бросают в вас краеугольными камнями вполне добросовестно, нимало
не помышляя о
том,
что камень может убить.
Я предпочитаю лгуна-лицемера уже по
тому одному,
что он никогда
не лжет до конца, но лжет и оглядывается.
Большинство из них (лгуны-лицемеры)
не только
не страдает от
того,
что общество изнемогает под игом насильно навязанных ему и
не имеющих ни малейшего отношения к жизни принципов, но даже извлекает из общественной забитости известные личные удобства.
С другой стороны, он никогда
не рассуждал и о
том, почему жизнь так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали,
что это происходит оттого,
что «плоть немощна» и
что «враг силен», — и он на слово поверил этому объяснению.
Ни в
том, ни в другом случае опереться ему все-таки
не на
что.
Ясно,
что при такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б
не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о
том,
что из этого может произойти.
Ведь дело
не в
том, в какой форме совершается это примирение, а в
том,
что оно, несмотря на форму, совершается до такой степени полно,
что сам примиряющийся
не замечает никакой фальши в своем положении!
Такого рода метаморфозы вовсе
не редкость даже для нас; мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны в сторону простецов, и если проходим мимо них в недоумении,
то потому только,
что ни мы, ни сами мечущиеся
не даем себе труда формулировать
не только источник их отчаяния, но и свойство претерпеваемой ими боли.
Вспомните,
что оно обставлено целою свитой азбучных афоризмов, из которых ни один
не защищает, а, напротив
того, представляет легко отворяющуюся дверь для всевозможных наездов!
«
Что случилось? — в смущении спрашивает он себя, —
не обрушился ли мир?
не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость стоят неприкосновенные и нимало
не тронутые
тем,
что в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
Что побудило их уклониться от прямой дороги,
не стесняясь даже
тем,
что это уклонение разбивает чье-то существование?
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты,
то переложите их на гроши и сообразите, как велик окажется недочет последних, вследствие одного
того только,
что простец, пораженный унынием,
не видит ясной цели ни для труда, ни даже для самого существования?
И
чем ближе вы подъезжаете к Троицкому посаду и к Москве, этому средоточию русской святыни,
тем более убеждаетесь,
что немец совсем
не перелетная птица в этих местах,
что он
не на шутку задумал здесь утвердиться,
что он устроивается прочно и надолго и верною рукой раскидывает мрежи, в которых суждено барахтаться всевозможным Трифонычам, Сидорычам и прочей неуклюжей белужине и сомовине, заспавшейся, опухшей, спившейся с круга.
— Это ты насчет
того,
что ли,
что лесов-то
не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на
том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч —
тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит,
что возжаться тут
не из
чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом
того стоит. Леску тоже немало, покосы!
— А
та и крайность,
что ничего
не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные были, тоже с умом был, а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и узнал себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и
не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И
не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот
что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому
что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне
не снилось помещикам!
И
не одно это припомнил, но и
то, как я краснел, выслушивая эти восклицания.
Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому,
что эти восклицания напоминали мне,
что я мог поступать иначе,
то есть с выгодою для себя и в ущерб другим, и
что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе,
что он свинья:
не ест никакого корма, кроме как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков
не учить, так кого же после
того и учить!
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании,
то надеюсь,
что вы
не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь,
что вы проведете время
не без пользы.
Он
не остановит своего внимания на пустяках,
не пожалуется, например, на
то,
что такой-то тогда-то говорил,
что человек происходит от обезьяны, или
что такой-то, будучи в пьяном виде, выразился: хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нем учредить.
— Да-с, но вы забываете,
что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось:
что ни шаг,
то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность… Как тут
не встревожиться?
В сущности, оно до
того вошло в литературный обиход,
что никого уже
не пугает.
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых,
тем,
что из-за какого-нибудь гривенника
не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все,
что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит ли усчитывать человека в
том,
что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
Все это делало перспективу предстоявшего чаепития до
того несоблазнительною,
что я уж подумывал,
не улепетнуть ли мне в более скромное убежище от либерально-полицейских разговоров моего случайного собеседника!
И вдруг оказывается,
что он жив-живехонек,
что каким-то образом он ухитрился ухватиться за какое-то бревнышко в
то время, когда прорвало и смыло плотину крепостного права,
что он притаился, претерпел либеральных мировых посредников и все-таки
не погиб.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он
не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за
того только и держат,
что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и
те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один, так и
тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во
что, кроме цифры,
не поверю! Это духовное-то лицо!
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть
не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там,
что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот
что конфузит-то нас! А
то как бы
не жить! Житье — первый сорт!
— И
то еще ладно, капитан,
что вы хорошее расположение духа
не утратили! — усмехнулся я.
— Позвольте, господа!
не в
том совсем вопрос!
Что же собственно делает господин Парначев,
что могло в такой степени возбудить ваше негодование? Объясните сначала вы, капитан!
Я спрашивал себя
не о
том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно,
что о последствиях тут
не может быть и речи, — но в
том, можно ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?