Неточные совпадения
Увы!
мы стараемся устроиться как лучше,
мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная)
не избавляет
нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Это до такой степени вздор, что даже
мы, современные практики и дельцы, отмаливающиеся от общих вопросов, как от проказы, — даже
мы, сами того
не понимая, действуем
не иначе, как во имя тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в
нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Такого рода метаморфозы вовсе
не редкость даже для
нас;
мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны в сторону простецов, и если проходим мимо них в недоумении, то потому только, что ни
мы, ни сами мечущиеся
не даем себе труда формулировать
не только источник их отчаяния, но и свойство претерпеваемой ими боли.
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против
нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой
не нахвалятся.
Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он мне: «Как это вы, русские, лошадей своих так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты
не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну, а
нам как этого
не понимать?
— Известно, понимаем. Я вот тоже Крестьяну-то Иванычу и говорю: «А тебя, Крестьян Иваныч, по зубам-то, верно,
не чищивали?» — «Нет, говорит,
не чищивали». — «Ну, а
нас, говорю, чистили. Только и всего». Эй, вы, колелые!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И
не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У
нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— Немец — он умный. Он из пятиалтынного норовит целковых наделать. Ну, и знает тоже. Землю-то он сперва пальцем поковыряет да на языке попробует, каков у ней скус. А
мы до этого
не дошли… Просты.
Час от часу
не легче. То слабы, то есть пьяны, то просты, то есть…
Мы просты!
Мы, у которых сложилась даже пословица: «простота хуже воровства».
Не верю!
И
не одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания.
Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для себя и в ущерб другим, и что самый факт непользования этою возможностью у
нас считается уже глупостью.
Нет,
мы не просты. Ямщик соврал.
Не прост тот народ, который к простоте относится с такою язвительностью, который так решительно бичует ее!
— Сколько смеху у
нас тут было — и
не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто
не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие,
мы от условиев
не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово, все как следует.
Не успеваем
мы проехать трех станций, как в вагоне уже совсем светло.
— Ничего; даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня сделал — так меня и надо. Потому ежели
мы дураков учить
не будем, так
нам самим на полку зубы класть придется».
Далее
мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых
мы ехали,
не разбились вдребезги, и земля, на которую
мы ступили,
не разверзлась под
нами.
Мы разъехались каждый по своему делу и на всех перекрестках слышали один неизменный припев: дурррак!
Но
не забудьте, что в настоящее время
мы все живем очень быстро и что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче
не годами, а плотностью и даже, так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые
не прощают, очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает с пением и танцами, прощает и во все колокола звонит: вот, дескать, какой
мы маскарад устроиваем!
И таким образом проходят годы, десятки лет, а настоящих, серьезных соглядатаев
не нарождается, как
не нарождается и серьезных бюрократов. Я
не говорю, хорошо это или дурно, созрели
мы или
не созрели, но знаю многих, которые и в этом готовы видеть своего рода habeas corpus.
— Да-с, но вы забываете, что у
нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось: что ни шаг, то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность… Как тут
не встревожиться?
— Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем — и даже
не подозреваем, что все эти отправления совершаются
нами в самом, так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут.
Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с!
Не принято-с! Возмутительно-с!
Через минуту
мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому,
не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого дна.
Да и
не только
не погиб, но даже встал на страже, встал бескорыстно, памятуя и зная, что ремесло стража общественной безопасности вознаграждается у
нас больше пинками, нежели кредитными рублями.
— Нет, так, по своей охоте ратуем. А впрочем, и то сказать, горевые
мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были — ну, и
нам бы поповаднее было заодно с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте,
не очень и доверяют нынешние правители-то!
— Слуга покорный-с. Нынче, сударь, все молодежь пошла. Химии да физики в ходу, а
мы ведь без химий век прожили, а наипаче на божью милость надеялись.
Не годимся-с. Такое уж нонче время настало, что в церкву
не ходят, а больше, с позволения сказать, в удобрение веруют.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у
нас в земские гласные поп один, так и тот намеднись при всей публике так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры,
не поверю! Это духовное-то лицо!
— Рекомендую! — представил его
нам Терпибедов, — отец Арсений, бывший священник нашего прихода, а ныне запрещенный поп-с. По наветам, а больше за кляузы-с. До двадцати приходов в свою жизнь переменил, нигде
не ужился, а теперь и вовсе скапутился!
— Это действительно, — пояснял отец Арсений. — Весна у
нас нынче для произрастания злаков весьма благоприятная была. Капуста, огурцы — даже сейчас во всем блеске. Но у кого крыша в неисправности, тот, конечно,
не мало огорчений претерпел.
— Так-то вот
мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть
не можем. Кабы-ежели бог
нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то
нас! А то как бы
не жить! Житье — первый сорт!
Прошлую весну совсем было здесь
нас залило, ну, я, признаться, сам даже предложил: «
Не помолебствовать ли, друзья?» А они в ответ: «Дождь-то ведь от облаков; облака, что ли, ты заговаривать станешь?» От кого, смею спросить, они столь неистовыми мыслями заимствоваться могли?
«Вы, — говорит мне господин Парначев, — коли к кому в гости приходите, так прямо идите, а
не подслушивайте!» А Лука Прохоров сейчас же за шапку и так-таки прямо и говорит: «
Мы, говорит, Валериан Павлыч, об этом предмете в другое время побеседуем, а теперь между
нами лишнее бревнышко есть».
— Позволю себе спросить вас: ежели бы теперича они
не злоумышляли, зачем же им было бы опасаться, что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин капитан… сидим
мы, значит, разговариваем… И как у
нас злых помышлений нет, то неужели
мы станем опасаться, что
нас подслушают! Да милости просим! Сердце у
нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
Сказав последние слова, отец Арсений даже изменил своей сдержанности. Он встал со стула и обе руки простер вперед, как бы взывая к отмщению.
Мы все смолкли. Колотов пощипывал бородку и барабанил по столу; Терпибедов угрюмо сосал чубук; я тоже чувствовал, что любопытство мое удовлетворено вполне и что
не мешало бы куда-нибудь улизнуть. Наконец капитан первый нарушил тишину.
—
Не понравился, батя!
не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами
нас зовут! пускай своих гусей в наших палисадниках пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и всех хамов созову. Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у меня гусей пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того самого Ерофеева, который к
нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом по части скопцов! До тех пор у него совсем дел
не было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже
не очень умный!
Не знаю, так ли объяснил братец (он у
нас привык обо всем в ироническом смысле говорить, за что и по службе успеха
не имел), но ежели так, то, по-моему, это очень хорошо.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире
не одни радости, но и горести! И кто же из
нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все
мы странники, и ни один волос с головы нашей
не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и
не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему
мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько
нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное
нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Посему теперь именно такое время настало, когда
не оправдывать, а обвинять надлежит, дабы хотя этим постигшую
нас волю несколько остепенить.
Читаем
мы вечером «житие», только он вдруг на одном месте остановил
нас:"Сестрицы! говорит, если я, по старой привычке, скощунствую, так вы меня, Христа ради, простите!"И скощунствовал-таки,
не удержался.
"
Мы смотрим на него во все глаза, думаем,
не пароксизм ли с ним.
Но этих-то целей
мы именно и
не знаем.
Не будь уланского офицера,
мы могли бы еще колебаться насчет важности злоумышления: теперь —
мы имеем право провидеть уже целую организацию!
— Успокойтесь, великодушный молодой человек! Увы!
Мы не имеем права даже быть чувствительными! Итак, в поход! Но, прежде чем приступить к делу, скажите,
не имеете ли вы сообщить мне что-нибудь насчет плана ваших действий?
Помни, что все в сем мире от бога, и что
мы в его руках
не что иное, как орудие, которое само
не знает, куда устремляется и что в сей жизни достигнуть ему предстоит.
А
мы живем среди этих людей и даже
не знаем!
Ничего
мы не знаем, мой друг, и если бы начальство за
нас не бодрствовало — что бы
мы были!