Неточные совпадения
— Очень уж вы, сударь, просты! — утешали меня мои м — ские приятели. Но и это утешение действовало плохо. В первый
раз в жизни мне показалось, что едва ли
было бы не лучше, если б про меня говорили: «Вот молодец! налетел, ухватил за горло — и делу конец!»
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот
раз дорога
была для меня поучительна. Сколько
раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как я не
был на родине, не
был с тех пор, как помещики взяли в руки гитары и запели...
— И как же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да это еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой
раз умнее
будешь! Сколько у нас смеху тут
было!
Будет ли нравоучение? Нет, его не
будет, потому что нравоучения вообще скучны и бесполезны. Вспомните пословицу: ученого учить — только портить, — и
раз навсегда откажитесь от роли моралиста и проповедника. Иначе вы рискуете на первом же перекрестке услышать: «Дурак!»
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать, мораль на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два
раза дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то
есть, бойкое время, рекрутский набор
был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено дело! Стало
быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое
будет!
Вы знаете, как прозорлив
был покойный преосвященный; но на этот
раз неисповедимые пути провидения и его прозорливости готовили важное и прискорбное испытание.
Да; он сказал мне все это, и голос его ни
разу не дрогнул… И я должен
был оставить его кабинет, не выразив ни оправдания, ни даже раскаяния…
Ерофеев обещал мне участие в нескольких парах, причем, на первый
раз, на меня возложена
будет защита самых легких скопцов, дабы на них я мог, так сказать, переломить первое мое копье на арене защиты.
Рассказывает, что нынче на все дороговизна пошла, и пошла оттого, что"прежние деньги на сигнации
были, а теперьче на серебро счет пошел"; рассказывает, что дело торговое тоже трудное, что"рынок на рынок не потрафишь: иной
раз дорого думаешь продать, ан ни за что спустишь, а другой
раз и совсем, кажется, делов нет, ан вдруг бог подходящего человека послал"; рассказывает, что в скором времени"объявления набору ждать надо"и что хотя набор — "оно конечно"…"одначе и без набору
быть нельзя".
Мне, юноше лет тринадцати — четырнадцати,
было столько
раз говорено об уме Осипа Иваныча, что я даже побаивался его.
"По полторы тысячи! стало
быть, пятнадцать тысяч в десять лет! — мелькнуло у меня в голове. — Однако, брат, ты ловок! сколько же разом-тоты намерен
был мне отсыпать!"
Но, признаюсь, несмотря на это образное предостережение, я верил не ему, а полицейским слезам. Я думал, что
раз полились эти слезы, и
будут они литься без конца… Что в этих слезах заключается только зародыш, которому суждено развиваться дальше и дальше.
— Конечно…
есть случаи… как это ни прискорбно… когда без кровопускания обойтись невозможно… Это так! это я допускаю! Но чтобы во всяком случае… сейчас же… с первого же
раза… так сказать, не разобравши дела… не верьте этому, милостивый государь! не верьте этому никогда! Это… неправда!
— Даже очень довольно смотрели. Мы, ваше благородие, здешние жители. Может, около каждого куста
раз десять обошли. Очень довольно знаем. В Филипцеве это точно, что
есть лесок, а в прочиих местах лет двадцать настоящего лесу дожидаться надо!
— Христос с вами! Да вы слыхали ли про Бородавкина-то! Он ведь два
раза невинно падшим объявлялся! Два
раза в остроге сидел и всякий
раз чист выходил! На-тко! нашли кого обмануть! Да его и пунштом-то для того только
поят, чтобы он не слишком уж лют
был!
Действительно, с нашим приходом болтовня словно оборвалась; «калегварды» переглядывались, обдергивались и гремели оружием; штатский «калегвард» несколько
раз обеими руками брался за тулью шляпы и шевелил губами, порываясь что-то сказать, но ничего не выходило; Марья Потапьевна тоже молчала; да, вероятно, она и вообще не
была разговорчива, а более отличалась по части мления.
Но Зачатиевский на этот
раз не ринулся с места и ограничился ответом:"сейчас!", потому что закуска
была почти уже сервирована.
Вследствие этого любовь и доверие дворянства к гостеприимному воплинскому хозяину росли не по дням, а по часам, и не
раз шла даже речь о том, чтоб почтить Утробина крайним знаком дворянского доверия, то
есть выбором в предводители дворянства, но генерал, еще полный воспоминаний о недавнем славном губернаторстве, сам постоянно отклонял от себя эту честь.
Вот гденадобно
быть усадьбе, а не там,
разом решил Петенька.
Изредка, выходя из дома, он обводил удивленными, словно непонимающими взорами засохшие деревца, ямы, оставшиеся незаровненными, неубранный хлам — и в седой его голове копошилась одна мысль; что где-нибудь должен
быть человек, который придет и все это устроит
разом, одним махом.
Генерал не справлялся, откуда и каким образом пришли к нему эти деньги: он
был доволен. Он знал, что у него
есть где-то какие-то Петухи, какое-то Разуваево, какая-то Летесиха и проч., и знал, что все это никогда не приносило ему ни полушки. Кроме того, он давно уже не имел в руках
разом столько денег. Он
был так доволен, что однажды даже, в порыве гордыни, позволил себе сказать...
Антон сделал несомненно выгодное дело. Место
было бойкое; к тому же как
раз в это время объявили в ближайшем будущем свободную продажу вина.
В самое светлое Христово воскресенье в новом здании открыт
был кабак, и генерал имел случай убедиться, что все село, не исключая и сынов Калины, праздновало это открытие, горланя песни, устроивая живые картины и нимало не стесняясь тем, что генерал несколько
раз самолично выходил на балкон и грозил пальцем.
Конечно, тут
есть немножко пристрастия ("Уж сколько
раз твердили миру"и т. д.), но пристрастия совершенно естественного.
Стало
быть, ежели теперича сказать про меня:"Антон, мол, Стрелов вор!" — кому в этом
разе стыд
будет?
— Позвольте вам, ваше превосходительство, доложить! вы еще не отделенные-с! — объяснил он обязательно, — следственно, ежели какова пора ни мера, как же я в сем
разе должен поступить? Ежели начальство ваше из-за пустяков утруждать — и вам конфуз, а мне-то и вдвое против того! Так вот, собственно, по этой самой причине, чтобы, значит, неприятного разговору промежду нас не
было…
А так как помещик здесь исстари
был властелином лесов, полей, лугов и всего, что на земле, и всего, что под землею, то и выходит, что как будто вся местность
разом ликвидирует…
Под конец адвокат, очевидно, забылся и повторил недавно сказанную им на суде речь. Он делал так называемые красивые жесты и даже наскакивал на педагога, мня видеть в нем противную сторону. Когда он умолк, в каюте на несколько минут воцарилось всеобщее молчание; даже ликвидаторы как будто усомнились в правильности задуманных ими ликвидации и, с беспокойством взглянув друг на друга,
разом, для храбрости,
выпили по большой.
— Впрочем, я уж не
раз замечал, что как-то плохо расчеты-то эти удаются. Вот еще недавно в Москве с князем Зубровым случай
был…
Тебеньков тем опасен, что он знает (или, по крайней мере, убежден, что знает), в чем
суть либеральных русских идей, и потому, если он
раз решится покинуть гостеприимные сени либерализма, то, сильный своими познаниями по этой части, он на все резоны
будет уже отвечать одно: «Нет, господа! меня-то вы не надуете! я сам
был „оным“! я знаю!» И тогда вы не только ничего с ним не поделаете, а, напротив того, дождетесь, пожалуй, того, что он, просто из одного усердия, начнет открывать либерализм даже там, где
есть лишь невинность.
Следовательно, самая лучшая внутренняя политика относительно печенегов — это
раз навсегда сказать себе: чем меньше им давать, тем больше они
будут упорствовать в удовольствии.
Справедливость, однако ж, заставляет меня сказать, что ни
разу не пришло ему в голову, что каково бы ни
было завещание матери, все-таки братьям следует разделить имение поровну.
Тем этот достославный спор и кончился; Сенечка думал удивить маменьку разнообразием познаний и полетом фантазии, но, вместо того, осрамился прежде, нежели успел что-нибудь высказать. После того он несколько
раз порывался ввернуть еще что-нибудь насчет эмансипации (блаженное время! ее тогда не
было!), но Марья Петровна
раз навсегда так дико взглянула на него, что он едва-едва не проглотил язык.
Во-первых, его осаждала прискорбная мысль, что все усилия, какие он ни делал, чтоб заслужить маменькино расположение, остались тщетными; во-вторых, Петенька всю ночь метался на постели и испускал какое-то совсем неслыханное мычание; наконец, кровать его
была до такой степени наполнена блохами, что он чувствовал себя как бы окутанным крапивою и несколько
раз не только вскакивал, но даже произносил какие-то непонятные слова, как будто бы приведен
был сильными мерами в восторженное состояние.
— Мы, русски, без церемони! — сказал он мне с первого же
раза, — в три часа у нас щи-каша — милости npoшу! — я вас мой баб представлять
буду!
Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и
была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности — это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, — кажется, князь Александр Иванович Македонский, — но знаю, что этим способом он
разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.
— И сто
раз будете ездить — все то же
будет!
— Это в древности
было, голубчик! Тогда действительно
было так, потому что в то время все
было дешево. Вот и покойный Савва Силыч говаривал:"Древние христиане могли не жать и не сеять, а мы не можем". И батюшку, отца своего духовного, я не
раз спрашивала, не грех ли я делаю, что присовокупляю, — и он тоже сказал, что по нынешнему дорогому времени некоторые грехи в обратном смысле понимать надо!
— Пронтов-то этот, — сказал он, — и с Марьей Петровной, прошлым летом, все по грибы в Филипцево да в Ковалиху ездили.
Раз с пяток
были.
В первый
раз уведомила о своем вступлении во вторичный законный брак с Филофеем Павлычем Промптовым, тем самым, которому она, еще
будучи вдовою после первого мужа, приготовляла фонтанели на руки и налепляла пластырь на фистулу под левою скулой.
Но Коронат приходил не больше двух-трех
раз в год, да и то с таким видом, как будто его задолго перед тем угнетала мысль:"И создал же господь бог родственников, которых нужно посещать!"Вообще это
был молодой человек несообщительный и угрюмый; чем старше он становился, тем неуклюжее и неотесаннее делалась вся его фигура.
Один
раз только, когда он
был еще в первом классе, он прислал ко мне училищного сторожа с запиской:"для некоторого предприятия необходимо 60 копеек серебром, которые и прошу вручить подателю сего; я же при первом удобном случае возвращу".
Не знаю, как это случилось, но через неделю я
был уже в дороге, а еще через два дня — в том самом Чемезове, с которым я уже столько
раз знакомил читателя.
— Но матери кажется, что Коронат, поступая таким образом, выходит из повиновения родительской власти, что если она
раз, по каким-то необъяснимым соображениям, сказала себе, что ее сын
будет юристом, то он и должен
быть таковым. Одним словом, что он — непочтительный.
Это
было ясно. В сущности, откуда бы ни отправлялись мои друзья, но они, незаметно для самих себя, фаталистически всегда приезжали к одному и тому же выходу, к одному и тому же практическому результату. Но это
была именно та «поганая» ясность, которая всегда так глубоко возмущала Плешивцева. Признаюсь, на этот
раз она и мне показалась не совсем уместною.
— Позволь на этот
раз несколько видоизменить формулу моего положения и ответить на твой вопрос так: я не знаю, должныли сербы и болгары любить Турецкую империю, но я знаю, что Турецкая империя имеет правозаставить болгар и сербов любить себя. И она делает это, то
есть заставляетнастолько, насколько позволяет ей собственная состоятельность.
— Ну, вот и слава богу! — отвечала почтенная старушка, — теперь, стало
быть, ты как захочешь, так и
будешь решать! А у меня кстати с птенцовскими мужиками дело об лугах идет; двадцать лет длится — ни взад, ни вперед! То мне отдадут во владенье, то опять у меня отнимут и им отдадут. Да этак
раз с десять уж. А теперь, по крайности, хоть конец
будет: как тебе захочется, так ты и решишь.
И тогда край несомненно процветет", — но все-таки он
поспел в департамент как
раз за пять минут до того, как прибыл туда директор.
Несмотря на такой исход, государственная карьера Горохова
была уже подорвана. Мир
был заключен, но на условиях, очень и очень нелегких. Наденька потребовала, во-первых, чтоб в кабинете мужа
была поставлена кушетка; во-вторых, чтоб Володька, всякий
раз, как идет в кабинет заниматься, переносил и ее туда на руках и клал на кушетку, и, в-третьих, чтобы Володька, всякий
раз, как Наденьке вздумается, сейчас же бросал и свои гадкие бумаги, и свое противное государство и садился к ней на кушетку.
И таким образом, благодаря Наденьке, государство лишилось одного из лучших слуг своих. И на этот
раз узкий индивидуализм победил государственность. Спрашивается, могла ли бы Наденька таким образом поступать, если бы в институте ей
было своевременно преподано ясное и отчетливое понятие о том, что такое государство? Но, увы! не о государстве и его требованиях толковали ей, а на все лады
пели...