Неточные совпадения
Я говорю про статью «Об эпиграмме и надписи у древних».
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе
я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни
я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную
мною чету и на другой день встретил
меня стихами...
Раз на зимней нашей прогулке в саду, где расчищались кругом пруда дорожки, он
говорит Есакову, с которым
я часто ходил в паре...
«Как же ты
мне никогда не
говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе?
Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!»
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет
меня и
говорит, что
я — Надворный Судья.
Не нужно
говорить, что тогда во
мне происходило.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом
говорил;
я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому
я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Среди разговора ex abrupto [Внезапно (лат.).] он спросил
меня: что об нем
говорят в Петербурге и в Москве?
Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем,
я не заставляю тебя, любезный Пущин,
говорить.
Что
говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем не бывало продолжал читать комедию —
я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что
мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж
я думал, что ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело —
поговорим вообще.
Опять
я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде. — Деньги твои возвращаю: Вяземская их не берет,
я у себя оставить не могу; она
говорит, что получит их от одесского приятеля,
я говорю, что они
мне не следуют. Приими их обратно, —
я никак благоразумнее не умею поступить с ними.
Вяземский был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности;
я вижу его довольно часто — и всегда непременно об тебе
говорим. Княгиня — большой твой друг.
Хлопотавши здесь по несносному изданию с Селивановским,
я, между прочим, узнал его желание сделать второе издание твоих трех поэм, за которые он готов дать тебе 12 тысяч. Подумай и употреби
меня, если надобно, посредником между вами. — Впрочем, советовал бы также
поговорить об этом с петербургскими книгопродавцами, где гораздо лучше издаются книги.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и
я очень счастлив. Не знаю, как будет далее, а
говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову
я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Вслед за сим приходят те две [Те две — А. В. Якушкина и ее мать, Н.Н.Шереметева.] и вызывают
меня, но как наш командир перепугался и
я не хотел, чтоб из этого вышла им какая-нибудь неприятность, то и не пошел в коридор; начал между тем ходить вдоль комнаты, и добрая Якушкина в дверь
меня подозвала и начала
говорить, спрося, не имею ли
я в чем-нибудь надобности и не хочу ли вам писать.
Истинно вам
говорю, что для
меня и, верно, для нас всех тяжеле преступления огорчение родных.
Я не
говорю вам в подробности обо всех ваших милых посылках, ибо нет возможности, но что
меня более всего восхитило — это то, что там было распятие и торжество евангелия, о коих
я именно хотел просить.
Последнее наше свидание в Пелле было так скоро и бестолково, что
я не успел выйти из ужасной борьбы, которая во
мне происходила от радости вас видеть не в крепости и горести расстаться, может быть, навек.
Я думаю, вы заметили, что
я был очень смешон, хотя и жалок. — Хорошо, впрочем, что так удалось свидеться. Якушкин
мне говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки не успел половины сказать и спросить.
Eudoxie, ты добра и,
я уверен, готова на всякое пожертвование для [
меня], но прошу тебя не ехать ко
мне, ибо мы будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо,
говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.
Истинно
говорю вам, вашими молитвами
я, грешный, ведь и всегда пользуюсь пред другими разными выгодами.
Остановились прямо у губернатора, который восхитил
меня своим ласковым и добрым приемом;
говорил с нами очень долго и с чувством.
Работе всякой
я рад, ибо,
говорят, не дадут нам ни бумаги, ни пера.
Насчет нашей переписки
говорят разно, и потому
я не знаю, что думать, — утешаюсь надеждой.
Прошу тебя, милая Annette, уведомить
меня, что сделалось с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.
Я не
говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и за
мной приедет.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере
я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со
мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много
говорить, но теперь не место, не время, и потому
я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как
я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была
мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой
я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Тяжело
мне быть без известий о семье и о вас всех, — одно сердце может понять, чего ему это стоит; там
я найду людей, с которыми
я также душою связан, — буду искать рассеяния в физических занятиях, если в них будет какая-нибудь цель; кроме этого, буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как
говорят, тридцать человек.
Подвиг жен воспел Н. А. Некрасов в своей знаменитой поэме «Декабристки» («Русские женщины»)] Признаюсь, что
я не беру на себя
говорить об этом, а еще более судить; будет, что богу угодно.
В Шлиссельбурге
я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле
меня, и мы дошли до такого совершенства, что могли
говорить через стену знаками и так скоро, что для наших бесед не нужно было лучшего языка.
Поговорим теперь, как мы, бывало,
говаривали в вашем кабинете: вы в больших креслах,
я возле вас.
Во всем, что вы
говорите,
я вижу с утешением заботливость вашу о будущности; тем более
мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют
меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со
мною, что человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать не одним сердцем, чтоб без упрека идти по нем до конца.
Из Каменки
я ожидаю ваших вестей, как вы устроились двумя семьями? Кажется, и Вольховский теперь сельский житель и, вероятно, сахаровар. Михайло мой весь в сладости, только об этом и
говорит…
Михайла
мне говорит об его намерениях хозяйственных.
Через два месяца буду сам передавать вам мои мысли. Это первая приятная минута нового, ожидающего
меня положения. Будьте снисходительны ко всему вздору, который
я вам буду
говорить после принужденного 13-летнего молчания…
Ты удивляешься, друг Оболенский, что до сих пор
я не
говорю тебе словечка: надеюсь с полною уверенностию, что ты
меня не упрекаешь в чем-нибудь
мне несвойственном.
К. Ивановна
говорила с Пятницким и поручает
мне тебе это сказать: сама она сегодня не пишет при всем желании, потому что Володя не на шутку хворает, — у них руки упали; ты не будешь ее винить.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится,
мне шибко не нравится; не смею предлагать тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет
поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу —
мне бы лучше было с тобой
говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя с места.
Приехавши ночью,
я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском
говорили. Она его любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Жребий, пал на Туринск, и она
говорит, что могу перепроситься, если
мне не нравится назначение.
Как жаль
мне, добрый Иван Дмитриевич, что не удалось с вами повидаться; много бы надобно
поговорить о том, чего не скажешь на бумаге, особенно когда голова как-то не в порядке, как у
меня теперь. Петр Николаевич мог некоторым образом сообщать вам все, что от
меня слышал в Тобольске. У Михайлы Александровича погостил с особенным удовольствием: добрая Наталья Дмитриевна приняла
меня, как будто мы не разлучались; они оба с участием
меня слушали — и время летело мигом.
Подумай о том, что
я тебе
говорю, и действуй через твоих родных, если не найдешь в себе какого-нибудь препятствия и если желания наши, равносильные, могут быть согласованы, как
я надеюсь.
Благодарю вас, добрый Иван Дмитриевич, за все, что вы
мне говорите в вашем письме. Утешительно думать, что мы с вами неразлучны; признаюсь,
я бы хотел, чтоб мы когда-нибудь соединились в одном городке,
мне бы гораздо лучше было; как-то здесь неудачно началось мое существование…
Не нужно вам
говорить, что
мне необходимо иногда слышать ваш голос; вы это знаете и, верно, по возможности, будете доставлять
мне это утешение.
…
Мне очень живо представил тебя Вадковский:
я недавно получил от него письмо из Иркутска, в котором он
говорит о свидании с тобой по возвращении с вод. Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами, понимая, как эта связь для
меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно сказал больше, нежели хотел: со
мной это часто бывает, когда думаю сердцем, — ты не удивишься…
Я говорю, как вы можете представить, об издержках противузаконных.
Поговорите с ним, он вам все объяснит лучше
меня, и вы с удовольствием будете его слушать — он человек очень неглупый.
Из Иркутска имел письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна поехала с женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял с собой только мешок сухарей — узнаете ли в этом нашего драгуна? Он вообще там действует — задает обеды чиновникам и пр. и пр.
Мне об этом
говорит Вадковской.
Вы узнаете
меня, если вам скажу, что попрежнему хлопочу о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что
мне все равно, как, бывало, прежде
говаривали… Книгами мы не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
Я не писатель и очень строг в этом отношении, особенно к самому себе. Надобно
говорить дельно или ничего не
говорить — и самый предмет должен быть некоторой особенной занимательности. Не совсем уверен, чтобы Туринск этим отличался: в свое время вы сами будете об этом судить.