Неточные совпадения
Приехав неизвестно как и зачем в уездный городишко, сначала чуть было не умерла с голоду, потом попала в больницу, куда придя Петр Михайлыч и увидев больную незнакомую даму, по обыкновению разговорился с ней; и так как в этот год овдовел,
то взял ее к себе
ходить за маленькой Настенькой.
Он очень любил птиц, которых держал различных пород до сотни; кроме
того, он был охотник
ходить с ружьем за дичью и удить рыбу; но самым нежнейшим предметом его привязанности была легавая собака Дианка.
Сходила и две недели после
того была больна.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен, что на следующее же лето все
пройдет от купанья, а вместе с
тем неимоверно восхищался, замечая, что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
Румянцев до невероятности подделывался к новому начальнику. Он бегал каждое воскресенье поздравлять его с праздником, кланялся ему всегда в пояс, когда
тот приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как заметили некоторые школьники,
проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но все эти искания не достигали желаемой цели: Калинович оставался с ним сух и неприветлив.
Знаешь девушку иль нет,
Черноглазу, черноброву?
Ах, где, где, где?
Во Дворянской слободе.
Как
та девушка живет,
С кем любовь свою ведет?
Ах, где, где, где?
Во Дворянской слободе.
Ходит к ней, знать, молодец,
Не боярин, не купец.
Ах, где, где, где?
Весь вечер и большую часть дня он
ходил взад и вперед по комнате и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у
того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с
того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и
того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и
то слава богу, когда еще было под руками; но
проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Старик встал и начал
ходить по комнате, и если б, кажется, он был вдвоем с своим подсудимым, так
тому бы не уйти от его клюки.
Между
тем наступил уже великий пост, в продолжение которого многое изменилось в образе жизни у Годневых: еще в так называемое прощальное воскресенье, на масленице, все у них в доме
ходили и прощались друг перед другом.
На первой неделе у них, по заведенному порядку, начали говеть:
ходили, разумеется, за каждую службу, ели постное, и
то больше сухоедением.
— Да, сударь капитан, в монастыре были, — отвечал
тот. — Яков Васильич благодарственный молебен
ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом, и мы сегодня как бы вроде
того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава — и у нас слава!
К объяснению всего этого
ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде
того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и
ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на
то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Если вы поедете к князю,
то не приезжайте ни сегодня, ни завтра… не
ходите совершенно к нам: я видеть вас не хочу… эгоист!
Словом, разница была только в
том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя,
то он
ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно
ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа.
— С течением времени чувствительность восстановится, ваше превосходительство; это
пройдет, — отвечал
тот.
—
Пройдет и это, ваше превосходительство, — повторил
тот.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль;
тот, разумеется, отказывается; он
ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с
того, что Сольфини бежит с первой станции.
Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
Лестницу и половину зала в доме генеральши Калинович
прошел тем спокойным и развязным шагом, каким обыкновенно входят молодые люди в дома, где привыкли их считать полубожками; но, увидев в зеркале неуклюжую фигуру Петра Михайлыча и с распустившимися локонами Настеньку, попятился назад.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно, что привел
того в восторг и в недоумение.
Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано удовольствие.
Прошел он с полным благоприличием: сначала, как обыкновенно, говорили только в аристократическом конце стола,
то есть: Четвериков, князь и отчасти предводитель, а к концу, когда выпито было уже по несколько рюмок вина, стали поговаривать и на остальной половине.
Все это вряд ли увернулось от глаз князя.
Проходя будто случайно мимо дочери, он сказал ей что-то по-английски.
Та вспыхнула и скрылась; князь тоже скрылся. Княжна, впрочем, скоро возвратилась и села около матери. Лицо ее горело.
Калинович, измученный и истерзанный ощущениями дня,
сошел вниз первый, разделся и лег, с
тем чтоб заснуть по крайней мере поскорей; но оказалось это невозможным: вслед за ним явился почтмейстер и начал укладываться.
Подвизаясь таким образом около года, он наскочил, наконец, на известного уж нам помещика Прохорова, который, кроме
того, что чисто делал артикулы ружьем, еще чище их делал картами, и с ним играть было все равно, что
ходить на медведя без рогатины: наверняк сломает!
— Схожу-с! — повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер.
Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
Но капитан не пришел. Остаток вечера
прошел в
том, что жених и невеста были невеселы; но зато Петр Михайлыч плавал в блаженстве: оставив молодых людей вдвоем, он с важностью начал расхаживать по зале и сначала как будто бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се
тот, кто как и он, ввысь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.
Бывши студентом, Калинович каждое воскресенье
ходил к ним обедать, но зачем он это делал — и сам, кажется, хорошенько
того не знал, да вряд ли и хозяева
то ведали.
Через несколько минут Калинович увидел, что она
ходила по зале под руку с одутловатым, толстым гусарским офицером, что-то много ему говорила, по временам улыбалась и кидала лукавые взгляды. На все это
тот отвечал ей самодовольной улыбкой.
Калинович понял, что он теперь на пульсовой жиле России, а между
тем, перенеся взгляд от земли на небо, он даже удивился: нигде еще не видал он, чтоб так низко
ходили облака и так низко стояло солнце.
«Каков скотина! Даже не знает, что я написал!» — думал он,
сходя с лестницы и кусая губы. Двери между
тем опять за ним отворились, и его догонял Дубовский.
— Я доставляю, — продолжал
тот, —
проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
«Э, черт возьми! Поеду и я к Амальхен. Надобно же как-нибудь убивать время, а
то с ума
сойдешь», — подумал он и, взяв извозчика, велел себя везти в Гороховую.
— Не
ходил!.. Не просил! — воскликнул он, закашливаясь. — Вместо
того чтобы похвалить за это человека, она его же за
то обвиняет. Что ж это такое?
— Даже великолепное звание полководца не дает ему на
то права, — возразил Белавин. — Величие в Отелло могло являться в известные минуты, вследствие известных нравственных настроений, и он уж никак не принадлежал к
тем господам, которые, один раз навсегда создав себе великолепную позу,
ходят в ней: с ней обедают, с ней гуляют, с ней, я думаю, и спят.
— Полноте, не
ходите: а
то что ж я буду делать?.. Это ужасно!.. Не
ходите.
Кроме
того, у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он
ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними
прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только
то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина
прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к
тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы, люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно приостанавливался и с озлобленной завистью думал: «Как здесь хорошо, и живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!»
То же действие производили на него экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург.
Чем дальше они шли,
тем больше открывалось:
то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик;
то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не
ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Кроме
того, по маленькому двору
ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать у себя совсем деревню.
Когда, задумавшись и заложив руки назад, он
ходил по своей огромной зале,
то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в
то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке!
Калинович подъехал на паре небольших, но кровных жеребцов в фаэтоне, как игрушечка. Сбросив в приемной свой бобровый плащ, вице-губернатор очутился в
том тонко-изящном и статном мундире, какие умеют шить только петербургские портные. Потом, с приемами и тоном петербургского чиновника, раскланявшись всем очень вежливо, он быстро
прошел в кабинет, где, с почтительным склонением головы подчиненного, представился губернатору.
В продолжение всего моего романа читатель видел, что я нигде не льстил моему герою, а, напротив, все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу себе позволить
пройти молчанием
того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком [Вместо слов: «…замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком» в рукописи было: «…если не великим,
то по крайней мере замечательно полезным человеком» (стр. 50 об.).].
Хоть бы человек
прошел, хоть бы экипаж проехал; и среди этой тишины все очень хорошо знали, что, не останавливаясь, производится страшное следствие в полицейском склепе, куда жандармы
то привозили,
то отвозили различные лица, прикосновенные к делу.
Около средних ворот, с ключами в руках,
ходил молодцеватый унтер-офицер Карпенко. Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка, чем его офицер, и нелегко было никому попасть за его пост, так что даже пробежавшую через платформу собаку он сильно пихнул ногой, проговоря: «Э, черт, бегает тут! Дьявол!» К гауптвахте между
тем подъехала карета с опущенными шторами. Соскочивший с задка ливрейный лакей сбегал сначала к смотрителю, потом подошел было к унтер-офицеру и проговорил...
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный с головы до ног, сидел жандарм на лошади, употребляя все свои умственные способности на
то, чтоб лошадь под ним не шевелилась и стояла смирно. Другой жандарм, побрякивая саблей,
ходил пеший. Хожалый, в кивере и с палочкой, тоже
ходил, перебраниваясь с предводительским форейтором.
— Давно уж, друг мой, — начала она с грустной улыбкой, —
прошло для меня время хранить и беречь свое имя, и чтоб тебе доказать это, скажу прямо, что меня удержало от близкой интриги с ним не pruderie [стыдливость (франц.).] моя, а он сам
того не хотел. Довольны ли вы этим признанием?
— Да как же, помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал
тот, — какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет;
ходит только да волосы ерошит.