Неточные совпадения
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем были дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил это только
так, для утешения ее.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне,
так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и
сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Вдруг, например, захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на то, что лошадь была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше
сказать, поскакала в галоп,
так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
— У вас, Марья Ивановна, у самих дочь невеста, —
сказала она, — если вам
так нравится Медиокритский,
так вам лучше выдать за него вашу дочь.
— С состоянием; по слухам, миллионерка и, надобно
сказать, настоящая генеральша: ее здесь
так губернаторшей и зовут.
— Кто это
такой? —
сказала генеральша.
Настенька первая встала и,
сказав, что очень устала, подошла к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с богом; но она не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось
таким образом...
— Что вы
такие сегодня? —
сказала она, когда Калинович сел около нее и задумался.
— Отчего вы не хотите
сказать, что
такое с вами? Это странно с вашей стороны, —
сказала ему Настенька.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с
таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и
сказал ей что-то на ухо.
— Пожалуй, что
так; а я его все-таки в казамате выдержу, —
сказал городничий.
— Великодушие, Петр Михайлыч, тут, кажется, неуместно, —
сказал он, — а вам тем более, как начальнику города, нельзя скрывать
такие поступки, — прибавил он городничему.
— Что же это
такое? —
сказал Петр Михайлыч, останавливаясь читать. — Тут покуда одна перебранка… Экой народ эти господа фельетонисты!
— Молебен! —
сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики,
так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
— Откуда ты сегодня
такой нарядный? —
сказала она.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты
сказал, что был у тебя князь, у меня
так сердце замерло,
так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
— Если вы это знали,
так к чему ж весь этот разговор? —
сказал Калинович.
— Monsieur Калинович был
так недобр, что посетил нас всего только один раз, —
сказала Полина по-французски.
— В
таком случае я отделываю этот кабинет для кузины на свой счет, —
сказал князь.
— Ах, это было бы очень, очень приятно! —
сказала Полина. — Я не смела беспокоить, но чрезвычайно желала бы слышать чтение самого автора; это удовольствие
так немногим достается…
— Ах, конечно, это очень приятно! —
сказала кротко и тихим голосом княгиня, до сих пор еще красавица, хотя и страдала около пяти лет расстройством нерв,
так что малейший стук возбуждал у ней головные боли, и поэтому князь оберегал ее от всякого шума с неусыпным вниманием.
Надобно
сказать, что при всей деликатности, доходившей до того, что из всей семьи никто никогда не видал князя в халате, он умел в то же время поставить себя в
такое положение, что каждое его слово, каждый взгляд был законом.
Калинович в ответ на это
так посмотрел на нее, что бедная девушка, наконец, поняла все, инстинктивное чувство
сказало ей, что он ненавидит ее в эти минуты.
Не говоря уже о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но даже княжна, и та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический факт, он
так ее заинтересовал, что она пошла и
сказала об этом матери.
— Что ж, если они и
так меня поняли — я не совещусь этого! —
сказала Настенька.
— Что ж вы
такое хотите от меня? Неужели, чтоб я целый век свой сидел, не шевелясь, около вашей, с позволения
сказать, юбки? — проговорил он.
— Бог с тобой, что ты
так меня понимаешь! —
сказала Настенька и больше ничего уже не говорила: ей самой казалось, что она не должна была плакать.
— Не держите
так крепко! —
сказал ему князь, видя, что он трусит. Калинович ослабил поводья. Поехали. Ле Гран начал то горячить свою лошадь, то сдерживать ее, доставляя тем большое удовольствие княжне и маленькому князьку, который в свою очередь дал шпоры своему клеперу и поскакал.
— Интересно знать, кто это
такой? —
сказал князь, вслушиваясь еще внимательнее.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно
сказать, прекрасный роман?
Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не
скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел на него пристально и сурово,
так что князь принужден был потупиться, но потом вдруг взял его опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою...
— Нет, это
так, — отвечал Калинович и потом опять ее обнял и
сказал ей что-то на ухо.
Распоряжаясь
таким образом, Калинович никак не имел духу
сказать о том Годневым, и — странное дело! — в этом случае по преимуществу его останавливал возвратившийся капитан: стыдясь самому себе признаться, он начинал чувствовать к нему непреодолимый страх.
— Нет, ты сердишься. Нынче ты все сердишься. Прежде ты не
такой был!.. —
сказала со вздохом Настенька. — Дай мне руку, — прибавила она.
— Нет, ничего; пойдем
так… Пускай все видят: я хочу этого! —
сказала она.
— Во-вторых, ступайте к нему на квартиру и
скажите ему прямо: «
Так, мол, и
так, в городе вот что говорят…» Это уж я вам говорю… верно… своими ушами слышал: там беременна, говорят, была… ребенка там подкинула, что ли…
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он
так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева
сказала ему, что после этого она не хочет быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
— Зачем вы можете
так говорить? Вы меня не знаете, —
сказала она уж не прежним насмешливым тоном.
— Ну, когда хочешь,
так и не перед смертью, —
сказал с грустной улыбкой Зыков. — Это жена моя, а ей говорить о тебе нечего, знает уж, — прибавил он.
— Однако не вспомнили, — продолжал Калинович, — и даже когда один господин намекнул обо мне,
так ему прямо
сказали, что меня совершенно не знают.
— Что рассказывать? — продолжал он. — История обыкновенная: урок кончился, надобно было подумать, что есть, и я пошел, наконец, объявил, что желал бы служить. Меня, конечно, с полгода проводили, а потом
сказали, что если я желаю,
так мне с удовольствием дадут место училищного смотрителя в Эн-ске; я и взял.
— Как же ты говоришь
так решительно? Яков Васильич написал одну вещь — и ты уж произносишь свой суд, а он напишет еще — и ты станешь думать другое, и это наверное будет! —
сказала она мужу.
— Ну, прощай, коли
так; бог с тобой!.. Поцелуй, однако, меня, —
сказал он, силясь своей слабой и холодной рукой сжать покрепче руку Калиновича.
— Ужасно трудна, — подтвердил юноша, — но я откровенно могу вам
сказать, что вполне сочувствую ей, потому что сам почти в положении Гамлета. Отец мой, к несчастью, имеет привязанность к нашей бывшей гувернантке, от которой страдала наша мать и, может быть, умерла даже от нее, а теперь страдаем мы все, и я, как старший, чувствую, что должен был бы отомстить этой женщине и не могу на это решиться, потому что все-таки люблю и уважаю моего отца.
«Мой единственный и бесценный друг! (писал он) Первое мое слово будет: прост» меня, что
так долго не уведомлял о себе; причина тому была уважительная: я не хотел вовсе к тебе писать, потому что, уезжая, решился покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что хочешь, и в оправдание свое хочу
сказать только одно: делаясь лжецом и обманщиком, я поступал в этом случае не как ветреный и пустой мальчишка, а как человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе не мог.
—
Так и приехала. Ты написал, что болен; я
сказала отцу и приехала.
— А то
сказал, что «привязанности, говорит, земные у тебя сильны, а любила ли ты когда-нибудь бога, размышляла ли о нем, безумная?» Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь,
так мне сделалось страшно за себя…
— Я еще почти не видала Петербурга и могу
сказать только, что зодчество, или, собственно, скульптура — одно, что поразило меня, потому что в других местах России… я не знаю, если это и есть, то
так мало, что вы этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это бросается в глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на домах статуи…
— Ну, батюшка, вы
таким владеете сокровищем!.. —
сказал Белавин в передней потихоньку Калиновичу.
— Вместо пирожного дай нам фруктов. Я думаю, это будет хорошо, —
сказал князь, и когда
таким образом обед кончился, он, прихлебывая из крошечной рюмочки мараскин, закурил сигару и развалился на диване.