Неточные совпадения
Постоянный костюм капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе
с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда
с собой в бисерном кисете. Кисет
этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча, капитан являлся, раскланивался
с Настенькой,
целовал у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и молчал.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от
этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии была
этого скрыть и
целый вечер не спускала
с него глаз.
Во всем
этом старая девица имела довольно отдаленную
цель: Петр Михайлыч, когда вышло его увольнение, проговорил
с ней: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится».
Румянцев до невероятности подделывался к новому начальнику. Он бегал каждое воскресенье поздравлять его
с праздником, кланялся ему всегда в пояс, когда тот приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как заметили некоторые школьники, проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но все
эти искания не достигали желаемой
цели: Калинович оставался
с ним сух и неприветлив.
Частые посещения молодого смотрителя к Годневым, конечно, были замечены в городе и, как водится, перетолкованы. Первая об
этом пустила ноту приказничиха, которая совершенно переменила мнение о своем постояльце — и произошло
это вследствие того, что она принялась было делать к нему каждодневные набеги,
с целью получить приличное угощение; но, к удивлению ее, Калинович не только не угощал ее, но даже не сажал и очень холодно спрашивал: «Что вам угодно?»
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к профессорам
с заднего крыльца и
целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю
это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
Испуганная
этими звуками
целая стая ворон слетела
с церковной кровли и понеслась, каркая, в воздухе…
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» — выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом
с Калиновичем, взяла его руку, пожала и выпила тоже
целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил
это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна
с расстановкой, говоря: «Ой будет, голова заболит», но допила.
Князь
поцеловал у ней за
это руку. Она взглянула на тюрик
с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере
это было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил
этому слуху. Все
это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
— Мне действительно было досадно, — отвечал он, — что вы приехали в
этот дом,
с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию, ни по вашему тону; и, наконец, как вы не поняли,
с какой
целью вас пригласили, и что в
этом случае вас третировали, как мою любовницу… Как же вы, девушка умная и самолюбивая, не оскорбились
этим — странно!
Княжна, в каком-то уж совершенно воздушном,
с бесчисленным числом оборок, кисейном платье,
с милым и веселым выражением в лице, подошла к отцу,
поцеловала у него руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на одной стороне которой был сделан вышитый шелками по бумаге розан.
Это она подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
— А! Да
это славно быть именинником: все дарят. Я готов быть по несколько раз в год, — говорил князь, пожимая руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно
целуя, — вы чем меня подарите?
Люди, мой милый, разделяются на два разряда: на человечество дюжинное, чернорабочее, которому самим богом назначено родиться, вырасти и запречься потом
с тупым терпением в какую-нибудь узкую деятельность, — вот
этим юношам я даже советую жениться; они народят десятки такого же дюжинного человечества и, посредством благодетелей, покровителей, взяток, вскормят и воспитают
эти десятки, в чем состоит их главная польза, которую они приносят обществу, все-таки нуждающемуся, по своим экономическим
целям, в чернорабочих по всем сословиям.
«Боже мой! Как
эти люди любят меня, и между тем какой черной неблагодарностью я должен буду заплатить им!» — мучительно думал он и решительно не имел духа, как прежде предполагал, сказать о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем
с Настенькой, обнял ее и долго, долго
целовал.
В тот самый день, как пришел к нему капитан, он
целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами
с забелкой и, съев при
этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
— А если
это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по
целым часам сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда
это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что
с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь…
Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская,
целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она
этого, хотя бы сравнительно
с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург,
с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться
этим; и, наконец, если б даже в
этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда
целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии
с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
—
Это ужасно! — воскликнул он. — Из
целого Петербурга мне выпали на долю только
эти два дуралея,
с которыми, если еще пробыть месяц, так и сам поглупеешь, как бревно. Нет! — повторил он и, тотчас позвав к себе лакея, строжайшим образом приказал ему студента совсем не пускать, а немца решился больше не требовать. Тот,
с своей стороны, очень остался
этим доволен и вовсе уж не являлся.
— Давно, друг мой, — сказала Настенька и,
поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! — говорила она, тщательно обмывая
с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне
этого не будет: я все приведу в порядок.
Калинович
поцеловал у ней при
этом руку и был как будто бы поласковей
с нею; но деньги, видно, не прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал
этой нравственной ломки и в одно милое,
с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный:
с ним сделалась желчная горячка!
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать:
целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот
с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего
этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там
с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
Управляющий палатою государственных имуществ, несмотря на свою скупость, для погашения в обществе разных неблаговидных про него толков по случаю рекрутского набора и
с целью повеселить флигель-адъютанта по необходимости должен был в
эту зиму развернуться на два, на три вечера.
— Нет, можно: не говорите
этого, можно! — повторяла молодая женщина
с раздирающей душу тоской и отчаянием. — Я вот стану перед вами на колени, буду
целовать ваши руки… — произнесла она и действительно склонилась перед Калиновичем, так что он сам поспешил наклониться.
Именно
с целью смягчения
этого разрыва в третьей редакции четвертой части появился эпилог.