Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. —
В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа
своей жизни и где будет каждое утро
сидеть с восьми часов до двух вместо
своей смотрительской каморы?»
Настенька села на довольно отдаленное кресло. Генеральша лениво повернула к ней голову и несколько минут смотрела на нее
своими мутными серыми глазами. Настенька думала, что она хочет что-нибудь ее спросить, но генеральша ни слова не сказала и, поворотив голову
в другую сторону, где навытяжке
сидела залитая
в брильянтах откупщица, проговорила...
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая
сидела с выражением скуки и досады
в лице. Петр Михайлыч по крайней мере
в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о
своем желании побывать
в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть
в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать,
в эти минуты была прехорошенькая.
Очень мило и
в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный
свой выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша
сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык, говорит.
Вообще Флегонт Михайлыч
в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька
сидела с тем
в гостиной — и он был тут же; переходили молодые люди
в залу — и он, ни слова не говоря, а только покуривая
свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные
в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие
в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы
в Петербурге
в одной торговой компании,
в которой князь был распорядителем и
в которой потом все участники потеряли безвозвратно
свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов
сидят вдвоем, затворившись
в кабинете — и так далее…
Княжна, прислонившись к стенке кресла,
сидела в чрезвычайно милой позе: склонив несколько набок
свою прекрасную голову и с
своей чудной улыбкой, она была поразительно хороша.
— Почему ж? — спросил Калинович, более занятый
своей лошадью,
в которой видел желание идти
в галоп, и не подозревая, что сам был тому причиной, потому что, желая
сидеть крепче, немилосердно давил ей бока ногами.
Между тем оставшиеся
в зале Настенька, Калинович и капитан
сидели, погруженные
в свои собственные мысли.
И на другой день часу
в десятом он был уже
в вокзале железной дороги и
в ожидании звонка
сидел на диване; но и посреди великолепной залы,
в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа,
в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и
в ней скучающий старик,
в очках,
в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с
своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски
в опухнувших от слез глазах.
Кутаясь
в свой толстый, плюшевый сюртук,
сидел он
в углу дивана.
В это самое утро, нежась и развалясь
в вольтеровском кресле,
сидел Белавин
в своем кабинете, уставленном по всем трем стенам шкапами с книгами, наверху которых стояли мраморные бюсты великих людей.
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе
в него
сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему
свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения
в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели
в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на
своей совести
в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который
сидел с Настенькой. Она была
в слезах и держала
в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
Часов
в семь вечера Полина
сидела у
своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря.
В небольшой уютной комнате нашли они хозяйку с старым графом, выражение лица которого было на этот раз еще внушительнее.
В своем белом галстуке и с
своими звездами на фраке он показался Калиновичу статуей Юпитера, поставленной
в таинственную нишу. Как серна, легкая и стройная,
сидела около него баронесса.
Палец об палец он, верно, не ударил, чтоб провести
в жизни хоть одну
свою сентенцию, а только, как бескрылая чайка, преспокойно
сидит на теплом песчаном бережку и с грустью покачивает головой, когда у ней перед носом борются и разрушаются на волнах корабли.
Подальше прочих
сидел совсем
свой человек, правитель канцелярии, господин, начинавший уже разъедаться, но все еще не привыкший
сидеть не съежившись
в губернаторских апартаментах.
Понурив
свою рановременно начавшую седеть голову,
сидел он
в коляске.
При первом свидании было несколько странно видеть этих двух старых товарищей: один был только что не генерал,
сидел в великолепном кабинете, на сафьяне и коврах,
в бархатном халате; другой почтительно стоял перед ним
в потертом вицмундире,
в уродливых выростковых сапогах и с
своим обычно печальным лицом,
в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной мысли.
Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что рядом с губернатором по правую руку
сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников
своей дружбой с губернатором, перед которым,
в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить
своего друга и благодетеля.
В прежние времена не было бы никакого сомнения, что дело это останется за купцом Михайлом Трофимовым Папушкиным, который до того был дружен с домом начальника губернии, что
в некоторые дни губернаторша, не кончивши еще
своего туалета, никого из дам не принимала, а Мишка Папушкин
сидел у ней
в это время
в будуаре, потому что привез ей
в подарок серебряный сервиз, — тот самый Мишка Трофимов, который еще лет десять назад был ничтожный дровяной торговец и которого мы видели
в потертой чуйке, ехавшего
в Москву с Калиновичем.
В последний вечер перед сдачей должности
своей несчастный смотритель
сидел, понурив голову,
в сырой и мрачной камере князя. Сальная овечка тускло горела на столе. Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял штоф водки, собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку — другую уже выпил; князь ходил взад и вперед. Видимо, что между ними происходил очень серьезный разговор.
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный с головы до ног,
сидел жандарм на лошади, употребляя все
свои умственные способности на то, чтоб лошадь под ним не шевелилась и стояла смирно. Другой жандарм, побрякивая саблей, ходил пеший. Хожалый,
в кивере и с палочкой, тоже ходил, перебраниваясь с предводительским форейтором.