Неточные совпадения
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата
в саду,
в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом,
сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк
своих, сказал Климу...
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали
в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это,
сидя на подоконнике
в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
А когда играли, Варавка садился на
свое место
в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну.
Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
Сидел в шестом классе, но со
своими одноклассниками держался отчужденно; приятели у него были
в седьмом и восьмом.
У стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова,
в золотом багете
сидел тучный Герцен, положив одну ногу на колено
свое, рядом с ним — суровое, бородатое лицо Салтыкова.
Когда, приехав с дачи, Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду
в кулаке и морщился, точно у него болели зубы, мать,
сидя пред трюмо, расчесывала
свои пышные волосы, встряхивая головою.
Клим вспомнил все это,
сидя в городском саду над прудом, разглядывая искаженное отражение
свое в зеленоватой воде. Макая трость
в воду, он брызгал на белое пятно и, разбив его, следил, как снова возникает голова его, плечи, блестят очки.
Варавка
сидел небрежно развалив тело
свое в плетеном кресле, вытянув короткие ноги, сунув руки
в карманы брюк, — казалось, что он воткнул руки
в живот
свой.
Но, когда он,
сидя в ее комнате, начал иронически и брезгливо излагать
свои впечатления, — девушка несколько удивленно прервала его речь...
Потом все четверо
сидели на диване.
В комнате стало тесно. Макаров наполнил ее дымом папирос, дьякон — густотой
своего баса, было трудно дышать.
Статистик, известный всему городу
своей привычкой
сидеть в тюрьме, добродушно посмеивался, перечисляя...
Лидия писала письмо,
сидя за столом
в своей маленькой комнате. Она молча взглянула на Клима через плечо и вопросительно подняла очень густые, но легкие брови.
Брякали ножи, вилки, тарелки; над спинкой дивана возвышался жирный,
в редких волосах затылок врага Варавки, подрядчика строительных работ Меркулова, затылок напоминал мясо плохо ощипанной курицы. Напротив подрядчика
сидел епархиальный архитектор Дианин, большой и бородатый, как тот арестант
в кандалах, который, увидав Клима
в окне, крикнул товарищу
своему...
А Дунаев слушал, подставив ухо на голос оратора так, как будто Маракуев стоял очень далеко от него; он
сидел на диване, свободно развалясь, положив руку на широкое плечо угрюмого соседа
своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже
в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
И, съехав на край дивана,
сидя в неудобной позе, придав
своему лицу испуганное выражение, он минут пять брызгал во все стороны словами, связь которых Клим не сразу мог уловить.
В другой раз он попал на дело, удивившее его
своей анекдотической дикостью. На скамье подсудимых
сидели четверо мужиков среднего возраста и носатая старуха с маленькими глазами, провалившимися глубоко
в тряпичное лицо. Люди эти обвинялись
в убийстве женщины, признанной ими ведьмой.
В последний вечер пред отъездом
в Москву Самгин
сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, —
сидел, рисуя будущее
свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы жить, а жить надобно
в провинции,
в тихом городе, не
в этом, где слишком много воспоминаний, но
в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя
в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк. Выходя из вагона, он простился со Стратоновым пренебрежительно, а
сидя в пролетке извозчика, думал с презрением: «Бык. Идиот. На что же ты годишься
в борьбе против людей, которые, стремясь к
своим целям, способны жертвовать свободой, жизнью?»
Он вытянул шею к двери
в зал, откуда глухо доносился хриплый голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было уйти.
В зале рычал и кашлял Дьякон;
сидя у стола, он сложил руки
свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал
в словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.
Через полчаса он
сидел во тьме
своей комнаты, глядя
в зеркало,
в полосу света, свет падал на стекло, проходя
в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека
в ночном белье, он тоже
сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Сидя в постели, она заплетала косу. Волосы у нее были очень тонкие, мягкие, косу она укладывала на макушке холмиком, увеличивая этим
свой рост. Казалось, что волос у нее немного, но, когда она распускала косу, они покрывали ее спину или грудь почти до пояса, и она становилась похожа на кающуюся Магдалину.
Самгин встречал этого писателя и раньше, знал, что он числится сочувствующим большевизму, и находил
в нем общее и с дерзким грузчиком Сибирской пристани и с казаком, который
сидел у моря, как за столом; с грузчиком его объединяла склонность к словесному, грубому озорству, с казаком — хвастовство
своей независимостью.
Самгин, облегченно вздохнув, прошел
в свою комнату; там стоял густой запах нафталина. Он открыл окно
в сад; на траве под кленом
сидел густобровый, вихрастый Аркадий Спивак, прилаживая к птичьей клетке сломанную дверцу, спрашивал
свою миловидную няньку...
Так неподвижно лег длинный человек
в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина
сидела на земле, стаскивая с ноги
своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой
в колени
свои, развела руками, свалилась набок.
Жена, с компрессом на лбу,
сидя у стола
в своей комнате, писала.
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник.
В мутном пузыре света старики
сидели так, что их разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар,
в пальто, застегнутом до подбородка,
сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал
свои реденькие усы.
Она влетела
в комнату птицей, заставила его принять аспирин, натаскала из
своей комнаты закусок, вина, конфет, цветов, красиво убрала стол и,
сидя против Самгина,
в пестром кимоно, покачивая туго причесанной головой, передергивая плечами, говорила вполголоса очень бойко, с неожиданными и забавными интонациями...
Зимними вечерами,
в теплой тишине комнаты, он, покуривая,
сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное — материал
своей будущей книги. Сначала он озаглавил ее: «Русская жизнь и литература
в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Забыв поблагодарить, Самгин поднял
свои чемоданы, вступил
в дождь и через час, взяв ванну, выпив кофе,
сидел у окна маленькой комнатки, восстановляя
в памяти сцену
своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая, почти шарообразная,
в темно-рыжем платье и сером переднике,
в очках на носу, стиснутом подушечками красных щек, она прежде всего спросила...
В этом настроении он прожил несколько ненастных дней, посещая музеи, веселые кабачки Монпарнаса, и,
в один из вечеров,
сидя в маленьком ресторане, услыхал за
своей спиною русскую речь...
— Через тридцать лет Пращев с женой, дочерью и женихом ее
сидели ночью
в саду
своем. Залаяла собака, бросилась
в кусты. Пращев — за нею и видит: стоит
в кустах Середа, отдавая ему честь. «Что, Середа, настал день смерти моей?» — «Так точно, ваше благородие!»
— Дом продать — дело легкое, — сказал он. — Дома
в цене, покупателей — немало. Революция спугнула помещиков, многие переселяются
в Москву. Давай, выпьем. Заметил, какой студент
сидит? Новое издание… Усовершенствован.
В тюрьму за политику не сядет, а если сядет, так за что-нибудь другое. Эх, Клим Иваныч, не везет мне, — неожиданно заключил он отрывистую, сердитую
свою речь.
В толстом рыжеволосом человеке, с надутым, синеватого цвета бритым лицом утопленника, с толстыми губами, он узнал
своего учителя Степана Андреевича Томилина, против него, счастливо улыбаясь,
сидел приват-доцент Пыльников.
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы ходили
в народ, судились по делу 193-х, сотнями
сидели в тюрьмах, ссылались
в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое
в будущем году намерено праздновать трехсотлетие
своего бытия.
За длинным столом, против Самгина, благодушно глядя на него,
сидел Ногайцев, лаская пальцами
свою бороду, рядом с ним положил на стол толстые локти и приподнял толстые плечи краснощекий человек с волосами дьякона и с нагловатым взглядом, — Самгину показалось, что он знает эти маленькие зрачки хорька и грязноватые белки
в красных жилках.
Самгин слушал изумленно, следя за игрой лица Елены. Подкрашенное лицо ее густо покраснело, до того густо, что обнаружился слой пудры, шея тоже налилась кровью, и кровь, видимо, душила Елену, она нервно и странно дергала головой, пальцы рук ее, блестя камнями колец, растягивали щипчики для сахара. Самгин никогда не видел ее до такой степени озлобленной, взволнованной и,
сидя рядом с нею, согнулся, прятал голову
свою в плечи, спрашивал себя...