Неточные совпадения
— Известно что: двои сутки пил! Что хошь,
то и
делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в доме
не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь с детками в бане ночую.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь
не понял. Что
делать?.. Сим-то вот занят больше службой; да и бедность к
тому: в нашем городке,
не как в других местах, городничий
не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
— Как угодно-с! А мы с капитаном выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил —
не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что
тот хотел взять, он
не дал ему и сам выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно
делал с ним эту штуку.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я
не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего
делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой:
тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки,
делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «
Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем другим: она
то пропускала игры,
то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и
не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Мужья их, когда
не в отлучке,
делают то же и спят или в холодниках, или в сарае.
Зайдут к Семенову, а тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен, где были и что
делали; но
те всегда догадываются по глазам и
делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание
не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно
не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый!
Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что
тот уж никогда
не сделает в другой раз подобного проступка.
— С ним
не то бы еще надобно было
сделать, — замечал он.
Частые посещения молодого смотрителя к Годневым, конечно, были замечены в городе и, как водится, перетолкованы. Первая об этом пустила ноту приказничиха, которая совершенно переменила мнение о своем постояльце — и произошло это вследствие
того, что она принялась было
делать к нему каждодневные набеги, с целью получить приличное угощение; но, к удивлению ее, Калинович
не только
не угощал ее, но даже
не сажал и очень холодно спрашивал: «Что вам угодно?»
Видимо, что это был для моего героя один из
тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого себя и
делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость жить, а зачем и для чего, сам
того не знает.
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего
не делали, ничего
не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в
то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
— «Давно мы
не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как
делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено
не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»;
не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще
не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец,
не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы
не смеем его подозревать, хотя имеем на
то некоторое право)…»
— Непременно, непременно! — подтвердил Петр Михайлыч. — Здесь ни один купец
не уедет и
не приедет с ярмарки без
того, чтоб
не поклониться мощам. Я, признаться, как еще отправлял ваше сочинение, так
сделал мысленно это обещание.
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего
не делал, лежал упорно или на печи, или на полатях и воды даже
не хотел подсобить принести кухарке, как
та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем дело.
Князь между
тем заехал к Калиновичу на минуту и, выехав от него, завернул к старой барышне-помещице, у которой, по ее просьбе и к успокоению ее,
сделал строгое внушение двум ее краснощеким горничным, чтоб они служили госпоже хорошо и
не делали, что прежде
делали.
— Прекрасно, прекрасно! — опять подхватил князь. — И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако
не меньше
того желаем, чтоб вы,
сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому
не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте… По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального…
Что нам, прозаистам,
делать, как
не заниматься материальными благами? — отвечал
тот и, попросив гостя располагать своим временем без церемонии, извинился и ушел в кабинет позаняться кой-чем по хозяйству.
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и
того вам
сделать будет
не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на
то, чтоб ваша жена явилась
не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу
не понять
те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали
не видеть и
не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему
не поведет, а из меня
сделает болтуна.
— Вы теперича, — начал он прерывающимся голосом, — посторонний человек, и
то вам жалко; а что же теперича я, имевший в брате отца родного? А хоша бы и Настасья Петровна —
не чужая мне, а родная племянница… Что ж я должен теперича
делать?..
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что после этого она
не хочет быть ни невестой его, ни женой; но
та оскорбилась только на минуту, потому что просила
сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе
не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
—
Сделайте милость, — подхватил старик, — только Настеньке
не говорите; а
то она смеяться станет, — шепнул он, выходя.
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем
сделать? Ни оружия при себе
не имеешь… оробеешь… а он, коли на
то пошел, ему себя
не жаль, по
той причине, что в нем —
не к ночи будь сказано — сам нечистой сидит.
Бывши студентом, Калинович каждое воскресенье ходил к ним обедать, но зачем он это
делал — и сам, кажется, хорошенько
того не знал, да вряд ли и хозяева
то ведали.
— Под этими фактами, — начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи
не оставляет, как немцы, в кабинете,
не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как
делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за
то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
—
Делал то, что чуть
не задохся от хандры и от бездействия, — отвечал Калинович, — и вот спасибо вам, что напечатали мой роман и дали мне возможность хоть немножко взглянуть на божий свет.
— Коли маленький человек, — начал он с ядовитой улыбкой и обращаясь некоторым образом к Калиновичу, — так и погибать надобно, а что старшие
делают,
того и слушать
не хотят — да!
— Полноте,
не ходите: а
то что ж я буду
делать?.. Это ужасно!..
Не ходите.
— На втором, — отвечал студент с пренебрежением, — и, вероятно, кончу
тем, — продолжал он. — Пускай отец, как говорит, лишает меня благословения и стотысячного наследства; меня это
не остановит, если только мне удастся
сделать именно из Гамлета
то, что я думаю.
«Вот с этим человеком, кажется, можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», — подумал он и,
не будучи еще уверен, чтоб
тот пришел, решился послать к нему записку, в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что
не был у него лично, и вместе с
тем покорнейше просил его
сделать истинно христианское дело — посетить его, больного, одинокого и скучающего.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай, где,
не чувствуя сам
того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да
делаете «, а тут уж ровно ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы
не служите? — прибавил он, помолчав.
— Да, — произнес он, — много
сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из
того омута, и
то еще
не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться,
не привидение ли это, а потом между ними прошла
та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств
не находит даже слов. Настенька, сама
не зная, что
делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне
сделать, и вы, вместо
того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к человеку, для которого я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня
не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я хочу ехать, так чтоб его с собой взяла, заступником моим против тебя.
«Господи, думаю, что ж мне
делать?» А на сердце между
тем так накипело, что
не жить —
не быть, а ехать к тебе.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между
тем как раздражающего свойства мысль
не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас
сделать вся и все — и только вам ничего
не дают и вас никуда
не пускают!
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я
не дурно
сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в
том, мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно,
то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с
того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних делах, наконец, установившеюся дружбой в такой мере, что ни один человек
не приглянулся Полине без
того, что б я
не знал этого, и уж, конечно, она никогда
не сделает такой партии, которую бы я
не опробовал; скажу даже больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека, была ни
то ни се,
то и тут в моей власти подлить масла на огонь — так?
Как оне очей своих
не проглядели, глядючи в
ту сторону, откуда он еще только обещанье
сделает приехать…
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила
та. — Только постойте; как же это
сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень
не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень
не мудрено, что
не успеет.
Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
— Да…
Не теряйте меня из виду:
сделаем… — отвечала
та мимоходом.
— Вы давеча говорили насчет Чичикова, что он
не заслуживает
того нравственного наказания, которому подверг его автор, потому что само общество
не развило в нем понятия о чести; но что тут общество
сделает, когда он сам дрянь человек?
Хорошо при таких условиях развивать в голове великолепные идеи и в
то же время ничего
не делать!
И неужели они
не знают, что в жизни, для
того чтоб
сделать хоть одно какое-нибудь доброе дело, надобно совершить прежде тысячу подлостей?
В
тот же день
сделали было набег члены губернского правления, чтоб явиться новому начальнику, но
не были приняты.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и
не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в
то же время ничего невозможно
сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
На такого рода любезность вице-губернаторша также
не осталась в долгу и, как ни устала с дороги, но дня через два
сделала визит губернаторше, которая продержала ее по крайней мере часа два и, непременно заставивши пить кофе, умоляла ее, бога ради, быть осторожною в выборе знакомств и даже дала маленький реестр
тем дамам, с которыми можно еще было сблизиться.
Кто знает служебные отношения,
тот поймет, конечно, что
сделать подобное представление,
не предварив даже начальника губернии, была дерзость и явное желание нанести неприятность правителю канцелярии, который был, как все знали, правая рука и вторая душа губернатора в управлении.
Старик даже заболел, придумывая с правителем канцелярии, как бы
сделать лучше; и так как своя рубашка все-таки ближе к телу,
то положено было,
не оглашая дела, по каким-то будто бы секретно дошедшим сведениям причислить исправника к кандидатам на полицейские места.