Неточные совпадения
Но в совершенное затруднение становился старик, когда ему нужно
было делать замечание или выговоры учителям.
— Известно что: двои сутки
пил! Что хошь, то и
делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в доме не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь с детками в бане ночую.
— Характерная женщина! Ах, какая характерная! Сгубила совсем человека; а какой малый-то бесподобный! Что ты
будешь делать?
Если вы нынешнюю уездную барышню спросите, любит ли она музыку, она скажет: «да» и сыграет вам две — три польки; другая, пожалуй, пропоет из «Нормы» [«Норма» — опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801—1835).], но если вы попросите
спеть и сыграть какую-нибудь русскую песню или романс, не совсем новый, но который вам нравился бы по своей задушевности, на это вам
сделают гримасу и встанут из-за рояля.
В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться
делать визиты, но, увидев присланный ему экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч так лестно отзывался, конечно,
была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны, очень раскормленная; но огромная, жирная голова, отвислые уши, толстые, мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой комплекции и кротком нраве.
Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в таком экипаже, или нет? Но
делать нечего, — другого взять
было негде. Он
сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти к городничему, который жил в присутственных местах.
— Как угодно-с! А мы с капитаном
выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему и сам
выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно
делал с ним эту штуку.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен
был сделать многое.
— Многое бы, сударь, он
сделал! Вдохновенный
был поэт!.. Сам Державин наименовал его своим преемником! — подхватил Петр Михайлыч каким-то торжественным тоном.
Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча,
делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они
были сделаны бумаги и какого сорта вставлен
был картон в них.
— Только не для Индианы. По ее натуре она должна
была или умереть, или
сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она
была любима, верила и
была счастлива.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего
делать, чтоб разогнать, может
быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой: тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна
была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки,
делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому,
была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Такова
была почти вся с улицы видимая жизнь маленького городка, куда попал герой мой; но что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия, о которых объяснял Петр Михайлыч, то все это, может
быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я думаю,
было известно, что окружный начальник каждогодно
делает на исправника донос на стеснительные наезды того на казенные имения.
Зайдут к Семенову, а тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен, где
были и что
делали; но те всегда догадываются по глазам и
делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
Ходатайство его
было по возможности успешно: Экзархатову
сделали строгий выговор и перевели в другой город.
Когда тот пришел прощаться, старик, кажется, приготовлялся
было сделать ему строгое внушение, но, увидев печальную фигуру своего любимца, вместо всякого наставления спросил,
есть ли у него деньги на дорогу.
— С ним не то бы еще надобно
было сделать, — замечал он.
Частые посещения молодого смотрителя к Годневым, конечно,
были замечены в городе и, как водится, перетолкованы. Первая об этом пустила ноту приказничиха, которая совершенно переменила мнение о своем постояльце — и произошло это вследствие того, что она принялась
было делать к нему каждодневные набеги, с целью получить приличное угощение; но, к удивлению ее, Калинович не только не угощал ее, но даже не сажал и очень холодно спрашивал: «Что вам угодно?»
Видимо, что это
был для моего героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого себя и
делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость жить, а зачем и для чего, сам того не знает.
— Интереснее всего
было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не
делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
Понятно, что капитан безбожно лгал. Настенька
сделала нетерпеливое движение, и когда подошла к ней Дианка и, положив в изъявление своей ласки на колени ей морду, занесла
было туда же и лапу, она вдруг, чего прежде никогда не бывало, ударила ее довольно сильно по голове, проговоря...
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки
делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден
был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
— Ась? Как вы посудите нашу полицейскую службу? Что б я с ним по-нашему, по-военному, должен
был сделать? — проговорил он и присовокупил более спокойным и официальным тоном: — Отвечайте на мой вопрос!
— Вот старого дармоеда держат ведь тоже! — проговорила она и,
делать нечего, накинувшись своим старым салопом, побежала сама и достучалась. Часам к одиннадцати
был готов ужин. Вместо кое-чего оказалось к нему приготовленными, маринованная щука, свежепросольная белужина под белым соусом, сушеный лещ, поджаренные копченые селедки, и все это
было расставлено в чрезвычайном порядке на большом круглом столе.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной
будете этакие штучки
делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
— Совесть и общественные приличия — две вещи разные, — возразил Калинович, — любовь — очень честная и благородная страсть; но если я всюду
буду делать страстные глаза… как хотите, это смешно и гадко…
Кадников пристал к этому разговору, начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась, так кричал, что все
было слышно в гостиной. Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый,
был пьян. Что
делать! Робея и конфузясь ехать к князю в такой богатый и модный дом, он для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
Раздав все подарки, княжна вбежала по лестнице на террасу, подошла и отцу и поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай
сделать столько добра. Вслед за тем
были выставлены на столы три ведра вина, несколько ушатов пива и принесено огромное количество пирогов. Подносить вино вышел камердинер князя, во фраке и белом жилете. Облокотившись одною рукою на стол, он обратился к ближайшей толпе...
Напрасно княжна после двух туров проговорила: «
Будет», он понесся с ней и
сделал еще тур, два, три.
Взбешенный всем этим и не зная, наконец, что с собой
делать, он ушел
было после обеда, когда все разъехались, в свою комнату и решился по крайней мере лечь спать; но от князя явился человек с приглашением: не хочет ли он прогуляться?
— А что, Яков Васильич, — начал он, — мне хотелось бы
сделать вам один довольно, может
быть, нескромный вопрос.
— Да, — подхватил протяжно князь, — но дело в том, что меня подталкивает
сделать его искреннее желание вам добра; я лучше рискую
быть нескромным, чем промолчать.
— Именно рискую
быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся такой откровенный человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь вам высказать… о! Сколько бы он
сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен на всю жизнь!
— Если хотите, даже очень стара, — подхватил князь, — но, к сожалению, очень многими забывается, и, что для меня всегда
было удивительно: дураки, руководствуясь каким-то инстинктом, поступают в этом случае гораздо благоразумнее, тогда как умные люди именно и
делают самые безрассудные, самые пагубные для себя партии.
Может
быть, где-нибудь в департаменте
сделают вас помощником, а много уж столоначальником; но в таком случае проститесь с литературою.
Напишите тогда… может
быть, и придумаем что-нибудь
сделать.
Впереди
были две дороги: на одной невеста с тысячью душами… однако, ведь с тысячью! — повторял Калинович, как бы стараясь внушить самому себе могущественное значение этой цифры, но тут же, как бы наступив на какое-нибудь гадкое насекомое,
делал гримасу.
Во весь остальной вечер он
был мрачен. Затаенные в душе страдания подняли в нем по обыкновению желчь. Петр Михайлыч спросил
было, как у князя проводилось время. Калинович
сделал гримасу.
В ответ на это тотчас же получил пакет на имя одного директора департамента с коротенькой запиской от князя, в которой пояснено
было, что человек, к которому он пишет, готов
будет сделать для него все, что только
будет в его зависимости.
Подвизаясь таким образом около года, он наскочил, наконец, на известного уж нам помещика Прохорова, который, кроме того, что чисто
делал артикулы ружьем, еще чище их
делал картами, и с ним играть
было все равно, что ходить на медведя без рогатины: наверняк сломает!
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что после этого она не хочет
быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила
сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло
быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
— Это жаль, тем более, что сегодня
был знаменательный для всех нас день: я
сделал предложение Настасье Петровне и получил согласие.
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем
сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на то пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи
будь сказано — сам нечистой сидит.
— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила:
будет она твоими ногами ходить и твоими руками
делать; в сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
Бывши студентом, Калинович каждое воскресенье ходил к ним обедать, но зачем он это
делал — и сам, кажется, хорошенько того не знал, да вряд ли и хозяева то ведали.
Он стоял около одной из полок и, как бы желая скрыть, что им никто не занимается,
делал вид, что будто бы сам
был погружен в чтение развернутой перед ним газеты.
— Где же, однако, ты
был, жил, что
делал? Рассказывай все! Видишь, мне говорить трудно! — продолжал больной.
— Que puis-je faire, madame? [Что же я могу
сделать, сударыня? (франц.).] — воскликнул он и продолжал, прижимая даже руку к сердцу. — Если б ваш муж
был мой сын, если б, наконец, я сам лично
был в его положении — и в таком случае ничего бы не мог и не захотел
сделать.
— Я самый этот несчастный Забоков и
есть, — продолжал чиновник, — и потому позвольте хоть с вами иметь объяснение —
сделайте божескую милость!.. — прибавил он, сколько мог, просительским тоном.