Неточные совпадения
Настенька прыгала к нему на колени, целовала его, потом ложилась около него на диван и засыпала. Старик
по целым часам сидел не шевелясь, чтоб не разбудить ее,
по целым часам глядел на нее, не опуская глаз, сам бережно потом брал ее на
руки и переносил в кроватку.
Калинович обратил глаза на Румянцева, который, не дождавшись вопроса и приложив
руки по швам, проговорил без остановки...
— Я живу здесь
по моим делам и
по моей болезни, чтоб иметь доктора под
руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
Весь вечер и большую часть дня он ходил взад и вперед
по комнате и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и
руки вытянулись
по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под
руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать
по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Калинович, кажется, совершенно не понял слов Петра Михайлыча, но не показал виду. Настеньке он протянул
по обыкновению
руку; она подала ему свою как бы нехотя и потупилась.
Несмотря на свои пятьдесят лет, князь мог еще быть назван,
по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми
руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
В настоящий свой проезд князь, посидев со старухой, отправился, как это всякий раз почти делал, посетить кой-кого из своих городских знакомых и сначала завернул в присутственные места, где в уездном суде, не застав членов, сказал небольшую любезность секретарю, ласково поклонился попавшемуся у дверей земского суда рассыльному, а встретив на улице исправника, выразил самую неподдельную, самую искреннюю радость и
по крайней мере около пяти минут держал его за обе
руки, сжимая их с чувством.
Настенька
по обыкновению ждала его в зале у окна и
по обыкновению очень ему обрадовалась, взяла его за
руку и посадила около себя.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни было, он входит к ней в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в
руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.
Князь поцеловал у ней за это
руку. Она взглянула на тюрик с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав,
по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
С отъездом Годневых у Калиновича как камень спал с души, и когда Полина с княжной, взявшись под
руки, стали ходить
по зале, он присоединился к ним.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки,
по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой
руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать
по зале.
Княжна, в каком-то уж совершенно воздушном, с бесчисленным числом оборок, кисейном платье, с милым и веселым выражением в лице, подошла к отцу, поцеловала у него
руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на одной стороне которой был сделан вышитый шелками
по бумаге розан. Это она подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
— А! Да это славно быть именинником: все дарят. Я готов быть
по несколько раз в год, — говорил князь, пожимая
руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно целуя, — вы чем меня подарите?
— Bonjour, mesdames [Здравствуйте, сударыни (франц.).], — произнес шепелявя толстяк и, пожав
руку княгини, довольно нецеремонно и тяжело опустился около нее на диван, так что стоявшие
по бокам мраморные амурчики задрожали и закачались.
Раздав все подарки, княжна вбежала
по лестнице на террасу, подошла и отцу и поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай сделать столько добра. Вслед за тем были выставлены на столы три ведра вина, несколько ушатов пива и принесено огромное количество пирогов. Подносить вино вышел камердинер князя, во фраке и белом жилете. Облокотившись одною
рукою на стол, он обратился к ближайшей толпе...
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством
руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
Калинович, нехотя танцевавший все остальные кадрили и почти ни слова не говоривший с своими дамами, ожидал только мазурки, перед началом которой подошел к княжне, ходившей
по зале под
руку с Полиной.
Он решился
по крайней мере наговорить дерзостей княжне, но ему и этого не удалось: при конце мазурки она только издали кивнула ему головой, взяла потом Полину под
руку и ушла.
— Это, значит, все-таки у Лукина сила в
руках была, — подхватил Кадников. Не имея удачи рассказать что-нибудь о мошенниках или силачах, он решился
по крайней мере похвастаться своей собственной силой и прибавил: — Я вот тоже стул за переднюю ножку поднимаю.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и
по целым часам сидела, сложив
руки и уставя глаза на один предмет.
Через несколько минут Калинович увидел, что она ходила
по зале под
руку с одутловатым, толстым гусарским офицером, что-то много ему говорила,
по временам улыбалась и кидала лукавые взгляды. На все это тот отвечал ей самодовольной улыбкой.
Зыков с досадою ударил
по дивану своей костлявой
рукой.
— Перестань, Сережа! — сказала та своему шалуну, подставляя ему свою
руку, чтоб он колотил
по ней линейкой вместо стола, а потом отвечала мужу...
— Pardon, comte [Извините, граф (франц.).], — заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. — Вот как занят делом —
по горло! — прибавил он и показал
рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а украшением своего бренного и высохшего тела был занят перед тем директор.
Теперь вот ваш Петербург хвастает: «У нас, говорит, чиновники облагороженные»; ну, и, по-видимому, кажись бы, так следовало, кабы, кажется, и я в этаких палатах жил, — продолжал Забоков, оглядывая комнату, — так и я бы дворянскую честь больше наблюдал, и у меня, может быть,
руки не были бы в сале замараны, хоть и за масло держался; но что ж на поверку выходит?
— Да, почти, — отвечал Белавин, — но дело в том, — продолжал он, — что эмансипация прав женских потому выдвинула этот вопрос на такой видный план, что
по большей части мы обыкновенно, как Пилаты, умываем
руки, уж бывши много виноватыми.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за
руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это
по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
— Что вы и как вы? Тысячу вам вопросов и тысячу претензий. Помилуйте! Хоть бы строчку!.. — говорил князь, пожимая,
по обыкновению, обе
руки Калиновича.
— Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу — ничему не внемлют. Ну и занимаешься
по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил — и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и
рукой перекреститься.
Про героя моего я
по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя
по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в
руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля
руку и сел.
— Adieu, — повторила Полина, и когда князь стал целовать у нее
руку, она не выдержала, обняла его и легла к нему головой на плечо.
По щекам ее текли в три ручья слезы.
— Не сердитесь… Я вас, кажется, буду очень любить! — подхватила Полина и протянула ему
руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал
по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила...
— Горничные девицы, коли не врут, балтывали… — проговорил он, горько усмехнувшись. — И все бы это, сударь, мы ему простили,
по пословице: «Вдова — мирской человек»; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. — воскликнул он, прижимая
руку к сердцу. — Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести… Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!
С несвойственной, видно, ему силой он подставил огромную лестницу и, как векша, проворно взобрался
по ней, разбил сразу
рукой раму и, несмотря на то, что на него пахнуло дымом и пламенем, скрылся в окно.
Когда, задумавшись и заложив
руки назад, он ходил
по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке!
Проговоря это, он отвернулся и увидел полицеймейстера, красноносого подполковника и величайшего мастера своего дела. Приложив
руку под козырек и ступив шага два вперед, он представил рапорт о благосостоянии города, что
по закону, впрочем, не требовалось; но полицеймейстер счел за лучшее переслужить.
Губернатор, отзываясь лестно о советниках,
по преимуществу, в этом случае желал их наградить за то, что они прежнего вице-губернатора выдали ему с
руками и ногами.
На Калиновича она не столько претендовала: он сделал это
по ненависти к ней, потому что она никогда,
по глупому своему благородству, не могла молчать о его мерзкой связи с мерзавкой Годневой; но, главное, как губернатору, этому старому хрычу, которому она сама, своими
руками, каждый год платила, не стыдно было предать их?..
[Вместо слов: «…которому она сама, своими
руками, каждый год платила, не стыдно было предать их?..» в рукописи было: «…не стыдно было, как Иуде какому-нибудь, продать их… тогда, как муж ее (это она уже добавляла
по секрету), Семен Никитич, каждый год, из
рук в
руки, платил ему полторы тысячи серебром, что в пятнадцать лет составляло 22 тысячи с половиной.
Вслед за ними пришел прокурор, молодой еще человек, до упаду всегда танцевавший на всех губернаторских балах польку-мазурку; но из председателей не явился никто; предводитель тоже;
по уважению своему к начальнику губернии, все они раз навсегда сказали, что, где только губернатор подпишет, там и их
рука будет.
— Этот господин был уже у нас в переделке! — отнесся губернатор к сидевшему от него
по правую
руку Калиновичу. — Но сенат требует вторичного пересвидетельствования и заставляет нас перепевать на тот же лад старую песню.
Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что рядом с губернатором
по правую
руку сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников своей дружбой с губернатором, перед которым, в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить своего друга и благодетеля.
Секретарь Экзархатов, бывший свидетель этой сцены и очень уж, кажется, скромный человек, не утерпел и, пришедши в правление, рассказал, как председатель прижимал
руку к сердцу, возводил глаза к небу и уверял совершенно тоном гоголевского городничего, что он сделал это «
по неопытности,
по одной только неопытности», так что вице-губернатору, заметно, сделалось гадко его слушать.
Вице-губернатор, показав ему головой, что он может уйти, опустился в кресло и глубоко задумался: видно, и ему нелегок пришелся настоящий его пост, особенно в последнее время: седины на висках распространились
по всей уж голове; взгляд был какой-то растерянный,
руки опущены; словом, перед вами был человек как бы совсем нравственно разбитый…
Полицеймейстер, говорят, теперь подлинного дела не только что писцам в
руки не дает, а даже в полицию совсем не сносит; все допросы напамять отбирает,
по тому самому, что боится очень, — себя тоже бережет…
Отпускной мичман беспрестанно глядел, прищурившись, в свой бинокль и с таким выражением обводил его
по всем ложам, что, видимо, хотел заявить эту прекрасную вещь глупой провинциальной публике, которая,
по его мнению, таких биноклей и не видывала; но, как бы ради смирения его гордости, тут же сидевший с ним рядом жирный и сильно потевший Михайло Трофимов Папушкин, заплативший, между прочим, за кресло пятьдесят целковых, вдруг вытащил, не умея даже хорошенько в
руках держать, свой бинокль огромной величины и рублей в семьдесят, вероятно, ценою.
Инженерный поручик, еще за минуту перед тем так неосторожно про него сказавший, отдал теперь почтительный поклон, приложив
руку по форме ко лбу.
— Для меня он умер! — произнесла она, опуская
руки. — У меня был отец, — продолжала она, — и печаль
по мне умертвила его…