Неточные совпадения
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье,
на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит,
пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет к реке, станет
на берегу около плотов,
на которых прачки моют белье, и любуется…
— Ты, рожа этакая безобразная! — вмешивалась Экзархатова, не стесняясь присутствием смотрителя. — Только
на словах винишься, а
на сердце ничего не чувствуешь. Пятеро у тебя ребят, какой ты поилец и кормилец! Не воровать мне, не по миру
идти из-за тебя!
В другой раз вздумала
идти за тридцать верст
на богомолье пешком.
Так время
шло. Настеньке было уж за двадцать; женихов у ней не было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив
на Настеньку нежный взор...
— Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне знать, какие
идут там суждения, так как пишут, что
на горизонте нашем будет проходить комета.
Калинович между тем приостановился перед зеркалом, поправил волосы, воротнички, застегнул
на лишнюю пуговицу фрак и
пошел.
Из ворот по временам выходят с коромыслами
на плечах и, переваливаясь с ноги
на ногу, проворно
идут за водой краснощекие и совсем уже без талии, но с толстыми задами мещанские девки, между тем как матери их тонкими, звонкими голосами перебраниваются с такими же звонкоголосыми соседками.
«Люблю, как люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать, что все это очень
пошло и глупо, так что старик выходил, наконец, из себя и даже прикрикивал, особенно
на дочь, которая, в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во всем.
Несмотря
на споры, Петр Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал его каждый день обедать, и когда тот не приходил, он или
посылал к нему, или сам отправлялся наведаться, не прихворнул ли юноша.
Но Настенька не
пошла и самому капитану сказала, чтоб он оставил ее в покое. Тот посмотрел
на нее с грустною улыбкою и ушел.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке
на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел
на этот раз в сильное волнение: тотчас же
пошел скорыми шагами
на почту и начал что есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать
на уроки с одного конца Москвы
на другой, и то
слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье,
на которое, к несчастью, я не способен. Моих же товарищей, идиотов почти,
послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало
на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
— То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и
послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана
на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
— Их дома, кажется, нет-с. Они верст за тридцать
на облаву
пошли.
— Значит,
идет! — проговорил он и тотчас же, достав пачку почтовой бумаги, выбрал из нее самый чистый, лучший лист и принялся, надев очки, писать
на нем своим старинным, круглым и очень красивым почерком, по временам останавливаясь, потирая лоб и постоянно потея. Изготовленное им письмо было такого содержания...
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная,
иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то
на ухо.
Вышед
на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не
пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
Дошед до квартиры Калиновича, капитан остановился, посмотрел несколько времени
на окно и
пошел назад.
Но с Настенькой была только сильная истерика. Калинович стоял бледный и ничего не говорил. Капитан смотрел
на все исподлобья. Одна Палагея Евграфовна не потеряла присутствия духа; она перевела Настеньку в спальню, уложила ее в постель, дала ей гофманских капель и
пошла успокоить Петра Михайлыча.
— Только что я вздремнул, — говорил он, — вдруг слышу: «Караул, караул, режут!..» Мне показалось, что это было в саду, засветил свечку и
пошел сюда; гляжу: Настенька
идет с балкона… я ее окрикнул… она вдруг хлоп
на диван.
— Молебен! — сказал он стоявшим
на клиросе монахам, и все
пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
Несмотря
на свои пятьдесят лет, князь мог еще быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень
шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением
славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел
на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Умный бы старик, но очень уж односторонен, — говорил он,
идя домой, и все еще, видно, мало наученный этими опытами,
на той же неделе придя в казначейство получать пенсию, не утерпел и заговорил с казначеем о Калиновиче.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и
на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его
славы осветить себя.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и
пошел было
на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
— Нет, мы не ужинаем, — отвечала Настенька и, не простившись с генеральшей, а
на Калиновича даже не взглянув,
пошла. Петр Михайлыч последовал за ней.
— Пожалуй, эта сумасбродная девчонка наделает скандалу! — проговорил Калинович, бросая письмо, и
на другой же день, часов в семь, не пив даже чаю,
пошел к Годневым.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая,
пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно, что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид,
на лице его было написано удовольствие.
За лесом
пошли дачи князя, и с первым шагом
на них Калинович почувствовал, что он едет по владениям помещика нашего времени.
Кругом
шли турецкие диваны, обтянутые трипом; в углах стояли камины;
на стенах, оклеенных под рытый бархат сбоями, висели в золотых рамах масляные и не совсем скромного содержания картины; пол был обтянут толстым зеленым сукном.
Вскоре, однако, в соседних комнатах раздались радостные восклицания княжны, и
на террасу вбежал маленький князек, припрыгивая
на одной ноге, хлопая в ладони и крича: «Ма тантенька приехала, ма тантенька приехала!..» — и под именем «ма тантеньки» оказалась Полина, которая
шла за ним в сопровождении князя, княжны и m-r ле Грана.
За ней
шла Полина в довольно простом летнем платье, но в брильянтах тысяч
на двадцать серебром.
Предводитель сделал насмешливую гримасу, но и сам
пошел навстречу толстяку. Княгиня, видевшая в окно, кто приехал, тоже как будто бы обеспокоилась. Княжна уставила глаза
на дверь. Из залы послышались восклицания: «Mais comment… Voila c'est un…» [Как… Вот какой… (франц.).]. Наконец, гость, в сопровождении князя и предводителя, ввалился в гостиную. Княгиня, сидя встречавшая всех дам, при его появлении привстала и протянула ему руку. Даже генеральша как бы вышла из раздумья и кивнула ему головой несколько раз.
Князь, выйдя
на террасу, поклонился всему народу и сказал что-то глазами княжне. Она скрылась и чрез несколько минут вышла
на красный двор, ведя маленького брата за руку. За ней
шли два лакея с огромными подносами,
на которых лежала целая гора пряников и куски лент и позументов. Сильфидой показалась княжна Калиновичу, когда она стала мелькать в толпе и, раздавая бабам и девкам пряники и ленты, говорила...
Княжна, как бы сконфуженная,
пошла за Калиновичем и села
на свое место. Напрасно он старался вызвать ее
на разговор, — она или отмалчивалась, или отвечала да или нет, и очень была, по-видимому, рада, когда другие кавалеры приглашали ее участвовать в фигуре.
— Mon cher! — воскликнул князь. — Звание-то литератора, повторяю еще раз, и заставляет вас быть осмотрительным; звание литератора, милостивый государь, обязывает вас, чтоб вы ради будущей вашей
славы, ради пользы, которую можете принести обществу, решительно оставались холостяком или женились
на богатой: последнее еще лучше.
— Ой, ой! Вот как:
на ты уж дело
пошло!
— А вы
пойдете с нами? — отнесся он к капитану, видимо, не желая остаться
на этот раз с Настенькой вдвоем.
— Как
на вас, баб, не кричать… бабы вы!.. — шутил старик, дрожавший от удовольствия. — Поди, мать-голубка,
пошли кого-нибудь попроворней за капитаном, чтоб он сейчас же здесь был!.. Ну, живо.
— Кого послать-то? Я сама сбегаю, — отвечала Палагея Евграфовна и ушла, но не застала капитана дома, и где он был —
на квартире не знали.
Остались сзади и присутственные места,
на крылечке которых спокойно сидели два сторожа, и направо
пошел вал, с видневшеюся
на нем беседкой, где Калинович в первый раз вызвал Настеньку
на признание в любви.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки
на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно!
Идет!» У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании
на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала к купцу.
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли
на то
пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи будь сказано — сам нечистой сидит.
— И то словно с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!.. Много тоже, батюшка, народу
идет всякого… Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного человека
на всяк час. Ну… ну! — говорил ямщик.
Впереди всех ехал
на вороной лошади, с замерзшими усами, батальонный командир, а сзади его
шли кларнетисты и музыканты, наигрывая марш, под который припрыгивали и прискакивали с посиневшими щеками солдаты и с раскрасневшимися лицами молодые юнкера.
Немного подальше
шел, скрипя колесами, неуклюжий обоз с хлопчатой бумагой, и
на таком количестве лошадей, что как будто бы и конца ему не было.
Чисто с целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся
на скорую руку и
пошел в трактир Печкина, куда он, бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые, может быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены, и не только что актеров и литераторов не было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших
на бильярде.
По-прежнему
шла от него высокая решетка, большой колокол и царь-пушка тоже стояли
на прежних местах, и все это — увы! — очень мало заняло моего героя.