Неточные совпадения
Добродушный и всегда довольный Петр Михайлыч
стал ее возмущать, особенно когда кого-нибудь хвалил из городских или рассказывал какие-нибудь происшествия, случавшиеся в городе, и даже когда он с удовольствием обедал — словом, она
начала делаться для себя, для отца и для прочих домашних какой-то маленькой тиранкой и с каждым днем более и более обнаруживать странностей.
Стал показываться из труб дым, и по улицам распространился чувствительный запах рыбы и лука — признак, что хозяйки
начали стряпать.
Две младшие девчонки, испугавшись за мать,
начали реветь. На крик этот пришел домовый хозяин, мещанин, и
стал было унимать Экзархатова; но тот, приняв грозный вид, закричал на него...
Потрынькивая на ней в раздумье, он час от часу
становился мрачней и
начинал уж, как говорится, «погасать».
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы
начали подрастать и нас
стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
Настенька поместилась рядом с ней и,
став на колени,
начала горячо молиться, взглядывая по временам на задумчиво стоявшего у правого клироса Калиновича.
— Послушайте, Калинович! —
начала она. — Если вы со мной
станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
Полина села за рояль, а княжна
стала у чей за стулом и, слегка облокотившись на спинку его,
начала перевертывать ноты своею белой, античной формы ручкою.
Тот повиновался и
стал расшаркиваться. Полина
начала унимать их отужинать.
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в голове его
начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я
стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
Расшаркавшись перед князем, он прямо подошел к княжне,
стал около нее и
начал обращаться к ней с вопросами.
Кадников опять
начал спорить с инвалидным начальником; становой
стал шептаться с исправником, и, наконец, даже почтмейстер, упорно до того молчавший, прислушавшись к разговору Четверикова с князем о Сибири, вдруг обратился к сидевшему рядом с ним Калиновичу и проговорил...
— Полноте, молодой человек! —
начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в какие с вами
становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
— Больно уж хлипка, — как на том-то свете
станешь терпеть, как в аду-то припекать
начнут? — сказал извозчик, поднимая уголь и закуривая трубку.
У Калиновича тоже немного сердце замерло; подражая другим, он протер запотевшее стекло и
начал было смотреть в него; но увидел только куда-то бесконечно идущее поле, покрытое криворослым мелким ельником; а когда пошли мелькать вагоны, так и того
стало не видать.
— Ты и не говори, я тебе все расскажу, — подхватил с участием Калинович и
начал: — Когда мы кончили курс — ты помнишь, — я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут
стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском. Я ожидал, что должны же меня вспомнить, и ни к кому, конечно, не шел и не просил…
— Очень бы желал, —
начал он, подняв голову, — сделать для князя приятное… Теперь у меня времени нет, но, пожалуйста, когда вы будете писать к нему, то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен только тем, что он нынче редко
стал ездить в Петербург.
Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка
начать службу, — этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние
стало доходить по временам до пределов невыносимой тоски.
— Обыкновенно как: запираюсь в своей комнате,
становлюсь перед трюмо и
начинаю изучать.
— Это ничего; пожалуйста!.. — подхватил юноша и
стал в грустную позу Гамлета в первом явлении. —
Начинайте! — сказал он немцу, который, насилу нашедши, где говорит король, прочел...
Сцена, которую я описал в предыдущей главе,
стала повторяться довольно часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным
начала как-то ярче и ярче высказываться.
— Положим, —
начал он, — что я
становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди.
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень
начинаем говорить, что даже совестно и скучно
становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в чем дело!
Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин замер в душе, взглянув на кривой
стан жены, но совладел, конечно, с собой и
начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.
—
Станет побирать, коли так размахивает! — решили другие в уме; но привести все это в большую ясность рискнул первый губернский архитектор — человек бы, кажется, с лица глупый и часть свою скверно знающий, но имевший удивительную способность подделываться к начальникам еще спозаранку, когда еще они были от него тысячи на полторы верст. Не стесняясь особенно приличиями, он явился на постройку, отрекомендовал себя молодому человеку и тут же
начал...
— Послушай, —
начала она, — если когда-нибудь тебя женщина уверяла или
станет уверять, что вот она любила там мужа или любовника, что ли… он потом умер или изменил ей, а она все-таки продолжала любить его до гроба, поверь ты мне, что она или ничего еще в жизни не испытала, или лжет.
Неточные совпадения
— // Не
стал и разговаривать: // «Эй, перемена первая!» — // И
начал нас пороть.
6-го числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко,
стал середь торга и
начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг
стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете и
начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше
становилось оно ядовитым.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника
стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.