Неточные совпадения
Дочь
слушала и краснела, потому что она
была уже поэт и почти каждый день потихоньку от всех писала стихи.
Так время шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и
слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
Калинович
слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович
слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно
было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.
— А, Яков Васильич! — воскликнул Петр Михайлыч. — Наконец-то мы вас видим! А все эта шпилька, Настасья Петровна… Не верьте, сударь ей, не
слушайте: вы можете и должны
быть литератором.
Калинович только улыбался,
слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы знаем, какого он
был строгого характера; что же касается городничего, то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так что этой клюки боялись вряд ли не больше, чем его самого, как будто бы вся сила
была в ней.
—
Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной
будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел
было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж
было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел
было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и
слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
— Лукин
был силач, — перебил его инвалидный начальник, гораздо более любивший сам рассказывать, чем
слушать.
— Ну, да, Полине, потому что она умней тут всех, — возразила Настенька, — и
слушала по крайней мере внимательно, может
быть, потому, что влюблена в Якова Васильича.
Там
было пусто и темно, так что ему сделалось как будто немного страшно, и он снова лег; но кровь волновалась и, казалось, каждый нерв чувствовал и
слушал.
Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно
было, что слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…» [Мой муж… дети… (франц.).] — слышалось Калиновичу. Директор,
слушая ее, пожимал только плечами.
— Нет… я не выйду, — сказала она, — мне
будет неловко… все, как хочешь, при наших отношениях… Я лучше за ширмами
послушаю, как вы, два умные человека,
будете говорить.
Как демона-соблазнителя
слушал Калинович князя. «И все бы это могло
быть моим!» — шевельнулось в глубине души его.
—
Послушайте, однако, — начала она, — я сама хочу
быть с вами откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне принадлежать одному человеку. Может
быть, это
была с моей стороны ужасная ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней мере для меня, умер; но я его очень любила.
—
Послушайте, — начал он, — чтоб прекратить ваши плутни с несчастными арестантами, которых вы употребляете в свою пользу и посылаете на бесплатную работу к разным господам… которые, наконец, у вашей любовницы чистят двор и помойные ямы… то чтоб с этой минуты ни один арестант никуда не
был посылаем!
—
Послушайте, батюшка, — обратился к нему магистр, — сейчас мы
будем пить за здоровье вашего вице-губернатора. Нельзя ли его попросить сюда? Он в карты там играет. Можно ведь, я думаю? Он парень хороший.
— Спасибо за это хорошее; отведал я его! — продолжал Михайло Трофимыч. — Таких репримандов насказал, что я ничего бы с него не взял и слушать-то его! Обидчик человек — больше ничего! Так я его и понимаю. Стал
было тоже говорить с ним, словно с путным: «Так и так, говорю, ваше высокородие, собственно этими казенными подрядами я занимаюсь столько лет, и хотя бы начальство никогда никаких неудовольствий от меня не имело… когда и какие
были?»
—
Послушайте, Калинович, — продолжала она, протягивая ему прекрасную свою ручку, — мне казалось, что я когда-то нравилась вам; наконец, в последнее время вы
были так любезны, вы говорили, что только встречи со мной доставляют вам удовольствие и воскрешают ваши прежние радости…
Послушайте, я всю жизнь
буду вам благодарна, всю жизнь
буду любить вас; только спасите отца моего, спасите его, Калинович!
—
Послушайте, — начала Четверикова, — говорят, вот что теперь надо сделать: у отца
есть другое свидетельство на имение этого старика-почтмейстера: вы возьмите его и скажите, что оно
было у вас, а не то, за которое вы его судите, скажите, что это
была ошибка, — вам ничего за это не
будет.
Публика захлопала
было, но опять как-то торжественно примолкла и стала
слушать.
Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены
было таково, что конец действия публика уже
слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная, сидела она на скамейке Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в лице.
— Что и?.. В том-то и дело, что не и! — возразила Настенька. —
Послушайте, дядя, подите похлопочите об ужине… Как бы кстати
была теперь Палагея Евграфовна! Как бы она обрадовалась тебе и как бы угостила тебя! — обратилась она к Калиновичу.
—
Послушайте, — начал он, беря Настеньку за руку, — я теперь немного пьян, и это, может
быть, первая еще откровенная минута моя после десяти лет адского, упорного молчания.
Пускай потешится, пострижет: сам собой отстанет, как руки-то намозолит; а у вас промеж тем шерстка-то опять втихомолку подрастет, да и бока-то
будут целы, не помяты!» То и вам, господа генералы и полковники, в вашем теперешнем деле я советовал бы козлиного наставления
послушать.
— Ни стыдиться, ни скрывать этого не намерен! — повторял губернатор, а потом вдруг обратился к Экзархатову. —
Послушайте! — начал он. — Не хотите ли, пока
есть еще время, вместо настоящей вашей службы получить место какого-нибудь городничего или исправника, окружного, наконец, начальника?.. Я, по своему влиянию, могу еще теперь сделать это для вас.