Неточные совпадения
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем были дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил
это только так,
для утешения ее.
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая
это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько
для боли, сколько
для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый был только ему по силе, распоряжался так, что тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так
это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была
для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали
этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
—
Это, Петр Михайлыч, обыкновенно говорят как один пустой предлог! — возразила она. — Я не знаю, а по-моему,
этот молодой человек — очень хороший жених
для Настасьи Петровны. Если он беден, так бедность не порок.
— Совершенно тот же, Марья Ивановна, — отвечал Петр Михайлыч, — и мне только очень жаль, что вы изволили принять на себя
это обидное
для нас поручение.
«
Это звери, а не люди!» — проговорил он, садясь на дрожки, и решился было не знакомиться ни с кем более из чиновников; но, рассудив, что
для парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев на ближайшем доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
— Очень;
это единственное
для меня развлечение. Нынче я еще меньше читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.
— Прежде, — продолжал Петр Михайлыч, —
для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например, писал оду «Бог», воспевал императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались
эти женские глазки да ножки… Помилуйте, что
это такое?
От
этой беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских богов, какие, может быть, читателям случалось видать в некогда существовавшем саду Осташевского, который служил прототипом
для многих помещичьих садов.
—
Для приезжающих! — подхватила Настенька. — Впрочем,
это единственное место, где мне легче живется, — прибавила она и попросила у Калиновича папироску, которую и закурила в трубке у дяди.
Но капитан покровительствовал в
этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда
для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.
— Только не
для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из
этого?
Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.
— Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы
этого человека желать не надобно
для Настеньки, — говорила Палагея Евграфовна.
Видимо, что
это был
для моего героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого себя и делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость жить, а зачем и
для чего, сам того не знает.
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши, в товариществе с
этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь,
для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они играют
этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них.
— Да, да, какое уж
это для вас место! — подтвердил Петр Михайлыч. — Сколько я сужу, оно вам не по характеру, да и мало по вашим способностям.
Не огорчайся
этой неудачей: роман твой, по-моему, очень хорош, но вся штука в том, что редакции у нас вроде каких-то святилищ, в которые доступ простым смертным невозможен, или, проще сказать, у редактора есть свой кружок приятелей, с которыми он имеет свои, конечно, очень выгодные
для него денежные счеты.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из
этого ты можешь понять, что пускать им новых людей не
для чего; кто бы ни был, посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом».
— Знакомое мне? — повторила Настенька, потупившись. — Вы и
это должны нам прочесть:
это для меня еще интереснее, — прибавила она.
— Что ж бедный! Честь охотника
для человека дороже всего, — возразил он, усиливаясь продолжать шутку, — и я хотел только вас спросить, правда
это или нет?
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в
эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так что он выпустил из рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись
этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная
для чего, стала раскрывать ставни.
Отвечаем: удовольствие
это доставило нам чтение повести г. Калиновича, имя которого, сколько помнится, в первый раз еще встречаем мы в печати; тем приятнее
для нас признать в нем умного, образованного и талантливого беллетриста.
— Ничего, сударь, ничего; и не стыдитесь
этого:
это слезы приятные; а я вот что теперь думаю: заплатят они вам или
для первого раза и так сойдет?
К объяснению всего
этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что
для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего
для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Но любезность того сразу, так сказать, искупила
для старика все его неудачи по
этому предмету и умилила его до глубины души.
— Я предчувствую, — начала она, — что мне здесь придется задохнуться… Что, что я богата, дочь генерала, что у меня одних брильянтов на сто тысяч, — что из всего
этого? Я несчастнее каждой дочери приказного здешнего;
для тех хоть какие-нибудь удовольствия существуют…
Возвратившись домой из училища, Калинович сейчас заметил билет князя, который приняла у него приказничиха и заткнула его, как, видала она,
это делается у богатых господ, за зеркало, а сама и говорить ничего не хотела постояльцу, потому что более полугода не кланялась даже с ним и не отказывала ему от квартиры только
для Палагеи Евграфовны, не желая сделать ей неприятность.
— Ну, положим, что странное, но если я
этого хочу; неужели ты не пожертвуешь
для меня
этими пустяками?
Словом, разница была только в том, что Терка в
этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь
для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа.
— Действительно не умею, — отвечал князь, — хоть и жил почти весь век свой между литераторами и, надобно сказать, имел много дорогих и милых
для меня знакомств между
этими людьми, — прибавил он, вздохнув.
Весь
этот длинный рассказ князя Полина выслушала с большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием, и одна только генеральша думала о другом: голос ее старческого желудка был
для нее могущественнее всего.
— В таком случае я отделываю
этот кабинет
для кузины на свой счет, — сказал князь.
Калинович отвечал, что он сочтет
это за самое приятное
для себя удовольствие.
И
для кого же, впрочем, из солидных, благоразумных молодых людей нашего времени не имеет он
этого значения?
«Как
этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась),
этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным
для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
Все
эти мысли и ожидания повергли моего героя почти в лихорадочное состояние; но сколько ему ни хотелось отправиться как можно скорее к генеральше, хоть бы даже в начале седьмого, он подавил в себе
это чувство и, неторопливо занявшись своим туалетом, вышел из квартиры в десятом часу, желая тем показать, что из вежливости готов доставить удовольствие обществу, но не торопится, потому что сам не находит в
этом особенного
для себя наслаждения — словом, желал поддержать тон.
Это было целое отделение из нескольких комнат
для приезжающих гостей-мужчин.
Они рубили мясо, выбивая такт, сбивали что-то такое в кастрюлях, и посреди их расхаживал с важностью повар генеральши, которого князь всегда брал к себе на парадные обеды, не столько по необходимости, сколько
для того, чтоб доставить ему удовольствие, и старик
этим ужасно гордился.
—
Это для народа; тут вы уже увидите довольно оживленную толпу, — заметил он.
— Нет, не строгий, а дельный человек, — возразил князь, — по благородству чувств своих —
это рыцарь нашего времени, — продолжал он, садясь около судьи и ударяя его по коленке, — я его знаю с прапорщичьего чина; мы с ним вместе делали кампанию двадцать восьмого года, и только что не спали под одной шинелью. Я когда услышал, что его назначили сюда губернатором, так от души порадовался.
Это приобретение
для губернии.
Кадников пристал к
этому разговору, начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась, так кричал, что все было слышно в гостиной. Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый, был пьян. Что делать! Робея и конфузясь ехать к князю в такой богатый и модный дом, он
для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
— Да, на него здесь имеют виды.
Это, может быть, жених
для Catherine.
— Девушка
эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь человеку, вполне, как сама она понимала, достойному, но не стоявшему породой на одной с ней степени. Она знала, что
эта страсть составляет
для него всю жизнь, что он чахнет и что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы
этот человек ожил…
Все мы обыкновенно в молодости очень легко смотрим на брак, тогда как
это самый важный шаг в жизни, потому что
это единственный почти случай, где
для человека ошибка непоправима.
— Если хотите, даже очень стара, — подхватил князь, — но, к сожалению, очень многими забывается, и, что
для меня всегда было удивительно: дураки, руководствуясь каким-то инстинктом, поступают в
этом случае гораздо благоразумнее, тогда как умные люди именно и делают самые безрассудные, самые пагубные
для себя партии.
Знаете ли, что я и мое образование, которое по тому времени, в котором я начинал жить, было не совсем заурядное, и мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье — все
это я должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом,
для того чтоб поддержать и воспитать семью, как прилично моему роду.
Это не ученый какой-нибудь труд или служебное занятие,
для которого нужно только терпение, чтоб отправлять его каждодневно…
И
для всего
этого будет у вас единственный денежный источник — литературные труды.
— Насмешкой, — повторил Калинович, — потому что, если б я желал избрать подобный путь
для своей будущности, то все-таки
это было бы гораздо более несбыточный замысел, чем мои надежды на литературу, которые вы старались так ловко разбить со всех сторон.
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным
для вас причинам желали не видеть и не замечать
этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.