Неточные совпадения
Приехав неизвестно как и зачем в уездный городишко, сначала чуть было не умерла с голоду, потом попала в больницу, куда придя Петр Михайлыч и увидев больную незнакомую
даму, по обыкновению разговорился с ней; и так как в этот год овдовел, то взял ее к
себе ходить за маленькой Настенькой.
— Взял нищую с дороги, не
дал с голоду умереть да еще жалованье положил, бесстыдник этакой! У самого дочка есть: лучше бы дочке что-нибудь скопил! — ворчала она
себе под нос.
У Настеньки потемнело в глазах; она готова была расплакаться, но переломила
себя и
дала слово.
— Я почту для
себя приятным долгом… — проговорил Калинович и потом прибавил, обращаясь к Петру Михайлычу: — Не угодно ли садиться? — а учителям поклонился тем поклоном, которым обыкновенно начальники
дают знать подчиненным: «можете убираться»; но те сначала не поняли и не трогались с места.
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в
себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть
дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от
себя и даже запретил называть при
себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад
дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а
дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда — кто понимал, по дружбе, а другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец
себе за проценты и тем привязал ее к своему дому.
Едва только предводитель успел раскланяться с
дамами, как князь увел его в кабинет, и они вступили в интимный, дружеский между
собою разговор по случаю поданной губернатору жалобы от барышни-помещицы на двух ее бунтующих толсторожих горничных девок, которые куда-то убежали от нее на целую неделю.
Инвалидный начальник, хотя уж имел усы и голову седые и лицо, сплошь покрытое морщинами, но, вероятно, потому, что был военный и носил еще поручичьи эполеты, тоже изъявил желание танцевать. Он избрал
себе дамою дочь исправника и стал визави с Кадниковым.
Заметив пристальные взоры на
себя своего соседа,
дама в свою очередь сначала улыбнулась, а потом начала то потуплять глаза, то смотреть в окно.
— В провинции, — повторил Калинович, — и, приехав сюда, — прибавил он несколько официальным тоном, — я поставил
себе долгом явиться к вам и поблагодарить, что вы в вашем журнале
дали место моему маленькому труду.
— У
себя; но он болен, — отвечала
дама.
— Даже великолепное звание полководца не
дает ему на то права, — возразил Белавин. — Величие в Отелло могло являться в известные минуты, вследствие известных нравственных настроений, и он уж никак не принадлежал к тем господам, которые, один раз навсегда создав
себе великолепную позу, ходят в ней: с ней обедают, с ней гуляют, с ней, я думаю, и спят.
— Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! — продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с
собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать — родственный! За проценты не
дадут, — скажут: возьми так! А это «так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не
дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
Часто потом и очень часто спрашивала
себя Полина, каким образом она могла так необдуманно и так скоро
дать свое слово.
— Положим, — начал он, — что я становлюсь очень низко, понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем,
дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между
собой честные люди.
Герой мой, проговоривший с своею
дамою не более десяти слов, был именно под влиянием этой мысли: он, видя
себя собратом этого общества, не без удовольствия помышлял, что еще месяца три назад только заглядывал с улицы и видел в окна мелькающими эти восхитительные женские головки и высокоприличные фигуры мужчин.
— Как не быть довольну, помилуйте! — подхватил с умильною физиономией правитель. — У его превосходительства теперь по одной канцелярии тысячи бумаг, а теперь они по крайней мере по губернскому правлению будут покойны, зная, какой там человек сидит — помилуйте! А хоть бы и то: значит, уважаются представления — какого сами выбрали
себе человека, такого и
дали. Это очень важно-с.
Про Калиновича как мужчины, так и
дамы, его видевшие, тоже говорили, что он нехорош
собой, но имеет чрезвычайно умное выражение в лице.
— Тут две тысячи и пятьдесят рублев, васе пиисхадитество, да вот еще бумажка пять рублев, — отвечал он, отодвигая от
себя деньги, а потом, обдернув рукава и еще как-то глупей улыбнувшись, прибавил: —
Дайте, васе пиисхадитество, мне эти пять-то рубликов-с.
Дать самому у
себя вечер ему, говорят, решительно было не на что: сахарный завод его давно уж лопнул.
Вице-губернатор всех их вызвал к
себе и объявил, что если они не станут заниматься думскими делами и не увеличат городских доходов, то выговоров он не будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не
даст им ни продать, ни купить на грош, и что простотой и незнанием они не смели бы отговариваться, потому что каждый из них такой умный плут, что все знает.
— Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! — продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. — Меня там знают и вам не выдадут; а я, с своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не
дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? — заключил он, колотя
себя в грудь.
— Старик этот сознался уж, что только на днях
дал это свидетельство, и, наконец, — продолжал он, хватая
себя за голову, — вы говорите, как женщина. Сделать этого нельзя, не говоря уже о том, как безнравствен будет такой поступок!
— Отворить, дурак! — крикнул грозным голосом нежнейший прапорщик и, как истый рыцарь, вышел даже из
себя для защиты
дам; но потом, приняв, сколько возможно, любезную улыбку, побежал к карете.
— Князь здесь, — проговорил, наконец, прапорщик, подведя ее к двери со стеклами. — Желаю вам воспользоваться приятным свиданием, а
себя поручаю вашему высокому вниманию, — заключил он и, отворив дверь, пустил туда
даму, а сам отправился в караульню, чтоб помечтать там на свободе, как он будет принят в такой хороший дом.
Полицеймейстер, говорят, теперь подлинного дела не только что писцам в руки не
дает, а даже в полицию совсем не сносит; все допросы напамять отбирает, по тому самому, что боится очень, —
себя тоже бережет…
Смело уверяя читателя в достоверности этого факта, я в то же время никогда не позволю
себе назвать имена совершивших его, потому что, кто знает строгость и щепетильность губернских понятий насчет нравственности, тот поймет всю громадность уступки, которую сделали в этом случае обе
дамы и которая, между прочим, может показать, на какую жертву после того не решатся женщины нашего времени для служебной пользы мужей.