Неточные совпадения
— Так
что же, приезжайте щей откушать;
а если нет, так рассержусь, право рассержусь. С год уж мы не видались.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен,
что на следующее
же лето все пройдет от купанья,
а вместе с тем неимоверно восхищался, замечая,
что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
—
А я, конечно, еще более сожалею об этом, потому
что точно надобно быть очень осторожной в этих случаях и хорошо знать, с какими людьми будешь иметь дело, — проговорила исправница, порывисто завязывая ленты своей шляпы и надевая подкрашенное боа, и тотчас
же уехала.
—
А если думали, так о
чем же вам и беспокоиться? — возразил Петр Михайлыч. — Позвольте мне, для первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
Лебедев, толкуя таблицу извлечения корней, не то чтоб спутался,
а позамялся немного и тотчас
же после класса позван был в смотрительскую, где ему с холодною вежливостью замечено,
что учитель с преподаваемою им наукою должен быть совершенно знаком и
что при недостатке сведений лучше избрать какую-нибудь другого рода службу.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство,
а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен. Моих
же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог знает
чем, потому
что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок;
а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
—
Чего тут выбирать!.. Откладывать нечего: извольте сегодня
же нам прочесть. Я вот немного сосну,
а вы между тем достаньте вашу тетраду, — подхватил Петр Михайлыч.
— Как
же, говорю, в этом случае поступать? — продолжал старик, разводя руками. — «Богатый, говорит, может поступать, как хочет,
а бедный должен себя прежде обеспечить, чтоб, женившись, было
чем жить…» И понимай, значит, как знаешь: клади в мешок, дома разберешь!
Лицо это было некто Четвериков, холостяк, откупщик нескольких губерний, значительный участник по золотым приискам в Сибири. Все это, впрочем, он наследовал от отца и все это шло заведенным порядком, помимо его воли. Сам
же он был только скуп, отчасти фат и все время проводил в том,
что читал французские романы и газеты, непомерно ел и ездил беспрестанно из имения, соседнего с князем, в Сибирь,
а из Сибири в Москву и Петербург. Когда его спрашивали, где он больше живет, он отвечал: «В экипаже».
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения,
а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим,
что вы женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте,
что должны заниматься литературой, и тут сейчас
же возникнет вопрос: где вы будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
Молча прошел потом чайный завтрак, с окончанием которого Калинович церемонно раскланялся с дамами, присовокупив,
что он уже прощается. Княгиня ласково и несколько раз кивнула ему головой,
а княжна только слегка наклонила свою прекрасную головку и тотчас
же отвернулась в другую сторону. На лице ее нельзя было прочитать в эти минуты никакого выражения.
— Ужасная идиотка; это я тогда
же заметила, — подтвердила уж Настенька. —
А что княжна?.. — спросила она. — Это тоже идиотка?
С мужем он больше спорил и все почти об одном и том
же предмете: тому очень нравилась, как и капитану, «История 12-го года» Данилевского,
а Калинович говорил,
что это даже и не история; и к этим-то простым людям герой мой решился теперь съездить, чтобы хоть там пощекотать свое литературное самолюбие.
— Да-с, вы говорите серьезное основание; но где ж оно и какое? Оно должно
же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически,
а не метаться из стороны в сторону, — возразил редактор; но Калинович очень хорошо видел,
что он уж только отыгрывался словами.
Калинович сейчас
же записал и, так как выспросил все,
что было ему нужно, и, не желая продолжать долее беседу с новым своим знакомым, принялся сначала зевать,
а потом дремать. Заметив это, Дубовский взялся за шляпу и снова, с ласковой, заискивающей улыбкой, проговорил...
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте,
что, служа, вам будет некогда и не на
что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким
же удовольствием, как и в Лондоне;
а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
—
А ты, друг мой, рад мне — да? Но какой
же ты худой!
Что это? Зачем было так грустить? — отвечала она, всматриваясь ему в лицо.
— Я знаю
чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив,
а после будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому
что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки была на что-нибудь похожа;
а тут эти сомнения, насмешки… и
что пользы? Как отец
же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
— Ну, да; ты тогда был болен;
а теперь
что ж? Ты сам согласен,
что все-таки стремление это в нем благородно: как
же презирать его за это? — возразила Настенька.
— Именно, — подхватила Настенька, — и в нем всегда была эта наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое должно было с первого
же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои отношения с князем, — прибавила она Калиновичу, который очень хорошо понимал,
что его начинают унижать в споре,
а потому рассердился не на шутку.
Калинович взглянул было насмешливо на Настеньку и на Белавина; но они ему не ответили тем
же,
а, напротив, Настенька, начавшая следующий монолог,
чем далее читала, тем более одушевлялась и входила в роль: привыкшая почти с детства читать вслух, она прочитала почти безукоризненно.
— Да, — отвечал тот, не без досады думая,
что все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка. То
же почувствовал он, выпивая стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая,
что дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно хорошее вино,
а между тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой.
Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас,
что дает этот бал для удовольствия общества,
а не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром, о
чем она и будет тут
же, под волшебные звуки оркестра Лядова, говорить с особами, от которых зависит дело.
Надобно было иметь нечеловеческое терпенье, чтоб снести подобный щелчок. Первое намерение героя моего было пригласить тут
же кого-нибудь из молодых людей в секунданты и послать своему врагу вызов; но дело в том,
что, не будучи вовсе трусом, он в то
же время дуэли считал решительно за сумасшествие. Кроме того,
что бы ни говорили,
а направленное на вас дуло пистолета не безделица — и все это из-за того,
что не питает уважение к вашей особе какой-то господин…
Базарьев во все это время так себя держал,
что будто бы даже не знал ничего, и предоставил толстому Четверикову, откупщику целой губернии, самому себя обстаивать, который повернул дело таким образом,
что через три
же недели вице-губернатор был причислен к печальному сонму «состоящих при министерстве»,
а губернатору в ближайший новый год дана была следующая награда.
Из прочих канцелярий чиновники также слышали что-то вроде того, и двое писцов губернского правления, гонимые прежним вице-губернатором, пришли в такой восторг,
что тут
же, в трактире, к удовольствию публики, принялись бороться — сначала шутя, но, разгорячившись, разорвали друг у друга манишки,
а потом разодрались в кровь и были взяты в полицию.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то
же время ничего невозможно сделать,
а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой,
что ли, заниматься музыкой.
Совратителей, говорят, и сейчас
же указывают вам на богатого мужика или купца; он, говорят, пользуется уважением; к нему народу много ходит по торговле, по знакомству; но чтоб он был действительно совратителем — этого еще ни одним следствием не доказано,
а только есть в виду какой-нибудь донос,
что вот такая-то девка, Марья Григорьева, до пятидесяти лет ходила в православную церковь,
а на шестидесятом перестала, и совратил ее какой-нибудь Федор Кузьмич — только!
Не ограничиваясь этим, губернаторша, забыв на этот раз свою гордость, отплатила на другой
же день визит Полине, пила у ней также кофе и просидела часа три,
а потом везде начала говорить,
что новая вице-губернаторша хоть и нехороша собой, но чрезвычайно милая женщина.
Место это приобрела и упрочила за мужем именно сама мадам исправница своими исключительно личными исканиями и ходатайствами;
а потому можете судить о чувствах этой дамы, когда она узнала,
что новым вице-губернатором назначен — и кто
же? — душка Калинович!
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании,
что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете,
а всю себя посвятила семейству; но
что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали,
что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только,
что надобно
же было за что-нибудь похвалить.
— Сделайте одолжение,
а завтра
же будет напечатано в газетах и донесено министру о вашем пожертвовании, — отвечал Калинович. — Вы можете даже не скрывать,
что я насильно и с угрозами заставил вас это сделать, потому
что все-таки, полагаю, в этом случае будет больше чести мне и меньше вам! — прибавил он с насмешкою, провожая Четверикова.
— На торги я прийти приду, этих делов без меня не бывает, — отвечал он, — и теперь этот ихний сиятельство или отступного мне давай, либо я его так влопаю,
что ему с его сродственником и не расхлебать. Такую матушку-репку запоют,
что мне
же в ноги поклонятся. Прямо скажу: не им сломить Мишку Трофимова,
а я их выучу!
— На этих словах Полина приостановилась, но потом, горько улыбнувшись, снова продолжала: — Обиднее всего для меня то,
что сам на мне женился решительно по расчету и никогда мне не был настоящим мужем,
а в то
же время мстит и преследует меня за мое прошедшее.
— Ты боишься, сама не знаешь
чего;
а мне угрожает каторга. Помилуй, Полина! Сжальтесь
же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь — это вздор, детские мысли; и если мы не будем действовать теперь, когда можно еще спастись, так в результате будет,
что ты останешься блаженствовать с твоим супругом,
а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала,
что я гибну за тебя. Помоги
же мне хоть сколько-нибудь…
—
Что же делать нам,
а? — больше спросил он.
—
А потому, — продолжал тот, — завтрашний
же день извольте вы отправиться к ней от моего имени. Вас пропустят! Вы расскажите ей сегодняшний разговор наш и постарайтесь, сколько возможно, растолковать,
что именно мы хотим и
чего первого надобно добиваться.
— Было, — продолжала она, —
что я в самом деле полюбила его, привыкла, наконец, к нему и вижу в то
же время,
что нравилась ему, потому
что, как хочешь, он целые дни просиживает у меня, предупреждает малейшие мои желания, читает мне, толкует —
а между тем деньжонки мои начинают подходить все.
— Наконец — господи боже мой! — я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! — воскликнула Настенька. — Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас
же это выразишь в жизни;
а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко жить на свете, потому
что он тряпка, без крови, без сердца, с одним только умом!..
Поступок с тобой и женитьба моя — единственные случаи, в которых я считаю себя сделавшим подлость; но к этому привело меня то
же милое общество, которое произносит мне теперь проклятие и которое с ребячьих лет давило меня;
а я…
что ж мне делать?