Неточные совпадения
— И
за дело!.. Зачем же вызывать на
такие разговоры, когда кто их сам не начинает…
— Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. — воскликнул Бегушев. — Я сейчас тебе портрет ее покажу, — присовокупил он и позвонил. К нему, однако, никто не шел. Бегушев позвонил другой раз — опять никого. Наконец он
так дернул
за сонетку, что звонок уже раздался на весь дом; послышались затем довольно медленные шаги, и в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на самых только концах волосами.
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто
такая это была г-жа Олухова, что
за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме,
так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не
так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
— Ну, когда бы там ни было, но он все-таки подарил вам… — начал было Грохов, но при этом вдруг раскашлялся, принялся харкать, плевать; лицо у него побагровело еще больше,
так что Домне Осиповне сделалось гадко и страшно
за него.
— Да, я с болезнью моею и поездкою
за границу
так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. — отвечала та не без важности.
Он застал ее чуть не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом
за то, что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в
такой степени не желал, как сегодня, чтобы она была хороша собою.
—
Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал
за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
— Ни
за что, ни
за что! — полувоскликнула Домна Осиповна. — Я
так решилась, чтобы непременно по номинальной цене!
Тот при этом все-таки сделал маленькую гримасу, но пошел, и вслед
за тем, через весьма короткое время, раздались хохот и крик француженок.
—
Так я завтра же непременно заеду к вам
за акциями, — говорила Домна Осиповна, водя своего кавалера
за руку,
так как он совершенно не знал кадрили.
—
За весь!.. Что бы вы там ни говорили, как бы на ссылались на моды, но в
такие платья одеваться нельзя!..
Такие шляпки носить и
так причесываться невозможно.
— Как же мне не говорить, — продолжала Домна Осиповна. —
За то, что я как-то не по вкусу твоему оделась, ты делаешь мне
такие сцены и говоришь оскорбления.
— Хорошо, я вперед буду
так одеваться, как
за границей одевалась, — сказала покорно Домна Осиповна. — Что же, в этом все твое неудовольствие?
— Или эти милые остроты дуралея Хвостикова, которыми вы
так восхищались!.. — не унимался между тем тот, не могший равнодушно вспомнить того, что происходило
за обедом.
— В
таком случае извольте мне поручить ваши дела и расскажите, в чем они состоят; я буду с Хмуриным разговаривать
за вас.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все
за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней,
так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».
Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья
за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей,
так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий стал начинать с нее, но и тут — то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден,
так что я недели через две пятьдесят тысяч
за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
— Как я вам благодарен, — начал Олухов первый, — жена рассказывала мне, что
за границей вы были
так добры к ней, приняли
такое в ней участие, когда она была больна…
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил
за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе,
так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника
за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была
такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что
такое, собственно,
за болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), — вся его мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж.
В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен
такой платой. «Хотя бы
за массу ругательств на докторов, которую я от господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!» — подумал он.
— Как презирать себя!.. Что
за вздор
такой!.. — тоже почти воскликнул Тюменев. —
За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?
— Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин — что
такое это
за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
Последнему она хотела
за его услугу по хмуринским акциям отплатить
такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот, как она предполагала, очень дорожил.
— Что ей
за охота любить
такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила ему верность!
Опешенный
таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал
за ней.
— Извините, Александр Иванович, — начал он, — я несколько опоздал, — дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом вот и
за ней заехал!
Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: «Уедем
за границу!» Она уехать бы, конечно, желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до
такой степени было близко ее сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.
— О, нет, нет, это еще не все!.. Я, как писала вам, пригласила вас по двум делам,
за которые и заплачу вам с удовольствием две тысячи рублей, если только вы устроите их в мою пользу, — а если нет,
так ничего!.. Дед умирает и оставляет мужу все наследство, то как же мне от мужа получить пятьсот тысяч?
Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее
за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и,
так как были сумерки, то сначала и не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.
Бегушев, когда приезжала к нему Домна Осиповна, был дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но
так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал
за границу.
— Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично… всегда разумел его
за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел
такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был… хоть никогда не слыл
за жестокого и бессердечного начальника… был принужден заставить графа выйти в отставку.
Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел
за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву.
—
Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес
за него, и внес довольно значительную сумму — понимаете?
— Но почему вы, — сказал ему Бегушев, — еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него,
за что он
так сильно на вас рассердился?
Вслед
за тем она,
так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать!
Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу,
так что Бегушев едва поспел
за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а
за ним шел и граф Хвостиков.
— Это
такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, —
такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился
за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
— Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. — обратился Тюменев к Бегушеву. — На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому,
так как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком
за эту проделку!
— Но вы поймите мое положение, — начал граф. — Тюменев уезжает
за границу, да если бы и не уезжал,
так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько
за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе
за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности,
так как Татьяна Васильевна с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была с флюсом то на одной щеке, то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков.
Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала
за человека далеко не дюжинного, — напротив,
за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел того!
—
Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай
за ней.
— О, нет, это не
такие люди!.. В них point d'honnetir [чувство чести (франц.).] очень силен; кроме того, тебя побоятся… Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя
за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!
— А, граф Хвостиков!.. — произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел
за лучшее подольститься к старушке.
— Я только говорил, что
за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше… она
так еще интересна! — вывернулся граф. — Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.
Вскоре
за Маремьяшей сторож и поденщики, опять-таки на головах, принесли огромные перины и целый ворох подушек для Аделаиды Ивановны и для Маремьяши: обе они спали всегда очень мягко!
За этой работой она провела часа три и
так утомилась,
такой сделалась замарашкой, что не решилась даже выйти к обеду и просила к себе в комнату прислать чего-нибудь.