Неточные совпадения
Квартира ее таким образом
была убрана, конечно, на деньги Янсутского; но собственно вкус, руководствовавший всем этим убранством, принадлежал родителю Елизаветы Николаевны,
графу Николаю Владимировичу Хвостикову, некогда блестящему камергеру, а теперь, как он сам даже про себя выражался, — аферисту и прожектеру.
Граф в это время сидел у дочери. Он
был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.
— Как, вздор? — спросил
граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем
пил с дочерью шоколад.
— Что ж, это семейный разговор
был… — возразил
было граф.
—
Будет! — отвечал Янсутский и обратился уже к
графу Хвостикову: — У Бегушева я встретил Тюменева; может, вы знаете его?
— Где ж на воздухе, — продолжал кротким голосом
граф, — разве «Credit mobilier» [Credit mobilier (точнее Societe generale du credit mobilier) — крупный французский акционерный банк (1852–1871), широко занимавшийся рискованными спекулятивными аферами; руководители его
были связаны с императором Наполеоном III.] — не то же самое?
— То
есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! — отвечал не без важности Янсутский. — Я, собственно, позвал этого господина, — отнесся он как бы больше к
графу, — затем, что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.
Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба уехали, а
граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это
было, остался у дочери обедать.
— А я теперь
был у Хмурина; у него Офонькин; они сейчас сюда приедут, — сказал
граф Янсутскому, возвращаясь в гостиную.
Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а
граф Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно
было подозревать, что вряд ли эта история
была не с ним.
Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях с Янсутским, и, может
быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив, больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева.
Граф Хвостиков хотел
было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину.
За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом с Хмуриным, а
граф Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и
был в отчаянии, когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал...
Лакей поставил перед ним все блюдо.
Граф принялся с жадностью
есть. Он, собственно, и научил заказать это блюдо Янсутского, который сколько ни презирал Хвостикова, но в гастрономический его вкус и сведения верил.
— Неблагородно, но вкусно!.. Не правда ли,
граф? — отнесся Янсутский к Хвостикову, который на этот раз и сострить ничего не мог, до того
был занят разговором о своем предприятии.
— Guten Abend, meine Herren und meine Damen! [Добрый вечер, господа и дамы! (немец.).] — произнесла, входя скромно, третья. Она
была немка, и
граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей.
Бегушев побагровел от злости. Он убежден
был, что
графа принял Прокофий, и принял с умыслом, а не просто. Первым его движением
было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только лицо его оставалось искаженным от гнева.
Граф Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина к себе, сконфузился и почти испугался.
Бегушеву
было отвратительно и омерзительно слушать вранье
графа Хвостикова. Он очень хорошо знал, что
граф в ноги бы готов
был каждодневно кланяться этим торгашам, если бы только они ему денег давали.
—
Граф Хвостиков — это, вероятно, мерзавец? — говорила Домна Осиповна, видевшая в зеркале из соседней комнаты, кто
был у Бегушева.
—
Граф Хвостиков приезжал ко мне… Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не
было, чтобы купить себе ботинки… Кормил ее бог знает какой дрянью… Она не выдержала наконец, переехала от него и
будет существовать в номерах…
— Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить
графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю
графа лично… всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным
был… хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника…
был принужден заставить
графа выйти в отставку.
—
Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, — пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю вас:
быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?»
Рассказали, что madame Мерова, дочь
графа Хвостикова, которую, может
быть, вы видали?..
— Он умоляет тебя простить его за то, что им не
был принят на службу
граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, — говорил Бегушев с полуулыбкой.
— Тут, главное, то досадно, — продолжал Тюменев, — что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже
графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем,
будем говорить о чем-нибудь более приятном… Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? — заключил он.
— Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют… Боюсь, чтобы со стороны
графа не
было более серьезного проступка!
Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу, так что Бегушев едва
поспел за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а за ним шел и
граф Хвостиков.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский
был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский
был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а
граф Хвостиков с Бегушевым.
Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
— Да, я съездил к прокурору!.. — проговорил протяжно Тюменев и с несколько кислой улыбкой на губах; в сущности, он обязался внести залогу пять тысяч рублей за
графа Хвостикова. — Только чтобы родитель ваш не улизнул куда-нибудь, тогда я за него в ответе
буду! — объяснил он.
В обвинительном акте по делу Хмурина
граф Хвостиков не
был обозначен.
Когда начался суд по делу Хмурина,
граф, выпросив позволение у Тюменева переехать в город на его квартиру, являлся на каждое заседание, а потом забегал к Бегушеву в гостиницу и питался у него. По самой пустоте своей, Хвостиков не
был злой человек, но и он в неистовство приходил, рассказывая Бегушеву, как Янсутский и Офонькин вывертывались у следователя на судебном следствии.
— Эта история, я думаю, известна всем: я сын не
графа Хвостикова, а эмигранта французского, бежавшего в Россию после первой революции, который
был гувернером моих старших братьев и вместе с тем le bien aime [возлюбленным (франц.).] моей матери…
— Вначале очень, а теперь нет. Отлично отлынивает; у него все дела вот как переплетены
были с делами Хмурина!.. — говорил
граф и при этом пальцы одной руки вложил между пальцами другой. — Но по делу выходит, что ничего, никакой связи не
было.
Граф Хвостиков по преимуществу за то
был доволен Хмуриным, что тот, как только его что-либо при следствии спрашивали относительно участия
графа в деле, махал рукой, усмехался и говорил: «
Граф тут ни при чем! Мы ему ничего серьезного никогда не объясняли!» И Хвостиков простодушно воображал, что Хмурин его хвалил в этом случае.
Сойдя вместе с
графом на улицу, Бегушев увидел, что Елизавета Николаевна и Тюменев сидели в коляске, и при этом ему невольно кинулось в глаза, что оба они
были с очень сердитыми лицами.
Перед самым обедом, когда Бегушев хотел
было сходить вниз, в залу за табльдот, к нему вошли в номер Тюменев и
граф Хвостиков.
Обед хоть и
был очень хороший и с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только
граф Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то
есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия — вместо черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе
графов Хвостиковых.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно
быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда
граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного — благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
К обеду возвратился
граф Хвостиков. На него жаль
было смотреть: он как сел на поставленный ему стул перед прибором на столе, так сейчас же склонил свою голову на руки и заплакал.
— Неужели?.. Нет… Не может
быть!.. — воскликнул
граф, и у него голос даже захлебывался от радости.
Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с
графом Хвостиковым, и когда он стал
было брать два билета,
граф вдруг воскликнул...
В этом отношении
граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена
была для него кровать — в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, — он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!
Графу Хвостикову
было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую.
Граф понял, что ему приличнее
быть печальным.
Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда
граф Хвостиков стал
было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева.
Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.
Старушка пошла.
Граф Хвостиков провожал ее. Она
было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету.
В продолжение всего остального вечера
граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином,
выпив стакана два красного вина, отважился на то.
— Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может
быть, даже не двое, а и больше… она так еще интересна! — вывернулся
граф. — Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.
Все это он проделывал кроме той цели, чтобы заставить Аделаиду Ивановну забыть о деньгах, которые он ей должен
был, но он, рассчитывая на ее бесконечную доброту и женское самолюбие, мечтал снова занять у ней: изобретательность и сметка
графа Хвостикова доходила в этом случае до гениальности!
— Непременно зайду!.. Я сам это думал! — подхватил
граф, хотя вовсе не думал этого делать, — на том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил с ней разговор о Бегушеве, но она ни звука не произносила при этом: тяжело ли ей
было говорить о нем или просто скучно, —
граф не знал, как решить!
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев
был в сильном волнении. «Ну, как Домна Осиповна не
будет?» — задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами.
Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно
был готов к половине девятого.