Неточные совпадения
Разумеется, что при такой обстановке я
был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у нас бывал
граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант русской службы.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта
пила на погибель революции.
Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик,
был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно
было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.
Ссора между братьями имела первым следствием, поразившим их, — потерю огромного процесса с
графами Девиер, в котором они
были правы.
Когда
граф Альмавива исчислил севильскому цирюльнику качества, которые он требует от слуги, Фигаро заметил, вздыхая: «Если слуге надобно иметь все эти достоинства, много ли найдется господ, годных
быть лакеями?»
На другой день вечером
был у нас жандармский генерал
граф Комаровский; он рассказывал о каре на Исаакиевской площади, о конногвардейской атаке, о смерти
графа Милорадовича.
«Вы прекрасно представили меня, — сказал ему
граф, — но для полного сходства у вас недоставало одного — этого брильянта, который я всегда ношу; позвольте мне вручить его вам: вы его
будете надевать, когда вам опять
будет приказано меня представить».
Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в послании к Лукуллу,
был министр народного просвещения С. С. (еще не
граф) Уваров, Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех наук, их казовые концы или, лучше, начала.
Женщина эта
была сестра
графа Захара Чернышева, сосланного за 14 декабря, Е. Черткова.
Это
было варварство, и я написал второе письмо к
графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на следующей станции могу найти приют.
Граф изволили почивать, и письмо осталось до утра. Нечего
было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую книгу и положил на нее немного белья.
Там между разными нелепостями
было: «Утопших — 2, причины утопления неизвестны — 2», и в
графе сумм выставлено «четыре».
Дивиться, стало
быть, нечему, что одним добрым утром у крестьян Даровской волости Котельнического уезда отрезали землю вплоть до гуменников и домов и отдали в частное владение купцам, купившим аренду у какого-то родственника
графа Канкрина.
К рекрутскому набору во Владимир
был прислан флигель-адъютант
граф Эссен.
По несчастию, наш
граф, как героиня в «Нулине»,
был воспитан «не в отеческом законе», а в школе балтийской аристократии, учащей немецкой преданности русскому государю.
Милорадович советовал Витбергу толстые колонны нижнего храма сделать монолитные из гранита. На это кто-то заметил
графу, что провоз из Финляндии
будет очень дорого стоить.
Как ни привольно
было нам в Москве, но приходилось перебираться в Петербург. Отец мой требовал этого;
граф Строганов — министр внутренних дел — велел меня зачислить по канцелярии министерства, и мы отправились туда в конце лета 1840 года.
— С какими же рассуждениями? Вот оно — наклонность к порицанию правительства. Скажу вам откровенно, одно делает вам честь, это ваше искреннее сознание, и оно
будет, наверно, принято
графом в соображение.
— Разумеется, дело не важное; но вот оно до чего вас довело. Государь тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы
были в Вятке и велел вас отправить назад. А потому
граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы завтра в восемь часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю.
Дело
было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я
был переведен из Владимира в Петербург
графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые люди.
— Вот видите, ваше несчастие, что докладная записка
была подана и что многих обстоятельств не
было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить другим городом. Я переговорю с
графом, он еще сегодня едет во дворец. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать;
граф — человек ангельской доброты.
— Ах, боже мой, как это неприятно, — возразил Дубельт. — Какие они все неловкие.
Будьте уверены, что я не пошлю больше полицейского. Итак, до завтра; не забудьте: в восемь часов у
графа; мы там увидимся.
Тогдашние львы
были капризные олигархи:
граф А. Г. Орлов, Остерман — «общество теней», — как говорит miss Willmot, [Мисс Вильмот.
Я мог бы написать целый том анекдотов, слышанных мною от Ольги Александровны: с кем и кем она ни
была в сношениях, от
графа д'Артуа и Сегюра до лорда Гренвиля и Каннинга, и притом она смотрела на всех независимо, по-своему и очень оригинально. Ограничусь одним небольшим случаем, который постараюсь передать ее собственными словами.
— Ведь это, чай, у вас там, где вы
были, в этой в Вологде, писаря думают: «
Граф Орлов — случайный человек, в силе»…
О победах этого генерала от артиллерии мы мало слышали; [Аракчеев
был жалкий трус, об этом говорит
граф Толь в своих «Записках» и статс-секретарь Марченко в небольшом рассказе о 14 декабря, помещенном в «Полярной звезде».
Во время таганрогской поездки Александра в именье Аракчеева, в Грузине, дворовые люди убили любовницу
графа; это убийство подало повод к тому следствию, о котором с ужасом до сих пор, то
есть через семнадцать лет, говорят чиновники и жители Новгорода.
Любовница Аракчеева, шестидесятилетнего старика, его крепостная девка, теснила дворню, дралась, ябедничала, а
граф порол по ее доносам. Когда всякая мера терпения
была перейдена, повар ее зарезал. Преступление
было так ловко сделано, что никаких следов виновника не
было.
Правда, Шишков бредил уже и тогда о восстановлении старого слога, но влияние его
было ограничено. Что же касается до настоящего народного слога, его знал один офранцуженный
граф Ростопчин в своих прокламациях и воззваниях.
У нас все в голове времена вечеров барона Гольбаха и первого представления «Фигаро», когда вся аристократия Парижа стояла дни целые, делая хвост, и модные дамы без обеда
ели сухие бриошки, чтоб добиться места и увидать революционную пьесу, которую через месяц
будут давать в Версале (
граф Прованский, то
есть будущий Людовик XVIII, в роли Фигаро, Мария-Антуанетта — в роли Сусанны!).
После Июньских дней мое положение становилось опаснее; я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны. Дела тогда, разумеется, не шли, курс
был прескверный; условия его
были невыгодны, но я тотчас согласился и имел удовольствие видеть легкую улыбку сожаления на губах Ротшильда — он меня принял за бессчетного prince russe, задолжавшего в Париже, и потому стал называть «monsieur le comte». [русского князя… «господин
граф» (фр.).]
Прием его меня удивил. Он мне сказал все то, что я ему хотел сказать; что-то подобное
было со мной в одно из свиданий с Дубельтом, но
граф Понс перещеголял.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением:
графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска
было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что
граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный
графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того,
был сторонником классического образования. В 1756 году
был найден в постели, заеденный клопами.
Мастерски
пел он гривуазные [Легкомысленные, нескромные (от франц. grivois).] песенки и уверял, что этим песням научил его
граф Дартуа (впоследствии французский король Карл X) во время пребывания в Риге.
— Бетси говорила, что
граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.