Неточные совпадения
— Если так понимать,
то конечно! — произнес уклончиво предводитель и далее как бы затруднялся высказать
то, что он хотел. — А с вас,
скажите, взята подписка о непринадлежности к масонству? — выговорил он, наконец.
— Нет! — успокоил ее Марфин. — И я
сказал это к
тому, что если хоть малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе,
то надобно поспешить его выкинуть, а
то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
Все потянулись на его зов, и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше не любезничал и вместо
того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме самых пустых и малозначащих фраз, ничего не
сказал.
— Валерьян Николаич, поедемте со мной, я вас довезу, —
сказала она, услыхав, что дядя отказал ему в
том.
— Так ты бы давно это
сказал, — забормотал, по обыкновению, Марфин, — с
того бы и начал, чем городить околесную; на, возьми! — закончил он и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.
«Если не он сам сознательно,
то душа его, верно, печалится обо мне», — подумал Марфин и ждал, не
скажет ли ему еще чего-нибудь Антип Ильич, и
тот действительно
сказал...
Между
тем горничные — и все, надобно
сказать, молоденькие и хорошенькие — беспрестанно перебегали из людской в дом и из дому в людскую, хихикая и перебраниваясь с чужими лакеями и форейторами, производившими еще спозаранку набег к Рыжовым.
— И не были ли вы там ранены?.. Я припоминаю это по своей службе в штабе! — продолжал сенатор, желая
тем, конечно,
сказать любезность гостю.
— Очень не скоро!.. Сначала я был совершенно хром, и уж потом, когда мы гнали назад Наполеона и я следовал в арьергарде за армией, мне в Германии
сказали, что для
того, чтобы воротить себе ногу, необходимо снова ее сломать… Я согласился на это… Мне ее врачи сломали, и я опять стал с прямой ногой.
— Не
сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о
том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
— Но позвольте, по крайней мере, мне послать
сказать Катрин, что вы здесь, а
то она мне будет выговаривать, что я не оповестил ее об вас.
— Ты ляжешь спать? —
сказала она, возвратясь к мужу и видя, что он сидит, облокотясь на стол, мрачный и вместе с
тем какой-то восторженный.
— После
скажу!.. Завтра потолкуем об этом; а
то я растеряю нить моих мыслей.
— То-то-с, нынче, кажется, это невозможно, — проговорил губернский предводитель, — я вот даже слышал, что у этого именно хлыста Ермолаева в доме бывали радения, на которые собиралось народу человек по сту; но чтобы происходили там подобные зверства — никто не рассказывает, хотя, конечно, и
то надобно
сказать, что ворота и ставни в его большущем доме, когда к нему набирался народ, запирались, и что там творилось, никто из православных не мог знать.
Владыко закрыл глаза и, кивком головы подтвердив
то, что
сказал Крапчик, заговорил, видимо одушевившись...
Сверстов побежал за женой и только что не на руках внес свою gnadige Frau на лестницу. В дворне
тем временем узналось о приезде гостей, и вся горничная прислуга разом набежала в дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов, представляя жену Егору Егорычу, ничего не
сказал, а только указал на нее рукою. Марфин, в свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло, на которое она села, будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
Тут gnadige Frau сочла нужным
сказать несколько слов от себя Егору Егорычу, в которых не совсем складно выразила, что хотя она ему очень мало знакома, но приехала с мужем, потому что не расставаться же ей было с ним, и что теперь все ее старания будут направлены на
то, чтобы нисколько и ничем не обременить великодушного хозяина и быть для него хоть чем-нибудь полезною.
— Ну-с, —
сказал Егор Егорыч, вставая и предлагая gnadige Frau руку, чтобы вести ее к столу, чем
та окончательно осталась довольною.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по моим летам, ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу
сказать лишь
то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж не мог быть
тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в
том, что в душе его ныне горела иная, более активная и, так
сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и сам верил в
то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
— Каст тут не существует никаких!.. — отвергнул Марфин. — Всякий может быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости моей,
сказал, что буду аскетом, но вряд ли достигну
того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая…
Здесь, впрочем, необходимо вернуться несколько назад: еще за год перед
тем Петр Григорьич задумал переменить своего управляющего и
сказал о
том кое-кому из знакомых; желающих занять это место стало являться много, но все они как-то не нравились Крапчику:
то был глуп,
то явный пьяница,
то очень оборван.
— Ваше сиятельство, мы должны были сделать это распоряжение! —
сказал тот, не поднимая своих опущенных глаз.
— Любопытно бы было видеть эту инструкцию, —
сказал насмешливо Крапчик, — но, кроме
того, слух слуху рознь. Это уж я говорю не как помещик, а как губернский предводитель дворянства: назначать неосмотрительно дознания по этого рода делам значит прямо вызывать крестьян на бунт против помещиков, а это я не думаю, чтобы было приятно государю.
— Кто же это скучает, — мать или дочь? — переспросил Крапчик, как бы не поняв
того, что
сказал Егор Егорыч.
— Извольте, я вам
скажу, хотя за достоверность этих слухов нисколько не ручаюсь, — за что купил, за
то и продаю.
— Зажму, потому что если бы тут что-нибудь такое было,
то это мне
сказали бы и племянник и сама Людмила.
— Положим, что вам не
сказали бы
того, — заметил, усмехнувшись, Крапчик, как бы находивший какое-то наслаждение для себя мучить Егора Егорыча.
— Отчего не
сказали бы? — проговорил
тот запальчиво.
— Но если от меня скрывали,
то Людмила матери бы
сказала!
Людмила, прощаясь с сестрами, была очень неразговорчива; адмиральша же отличалась совершенно несвойственною ей умною распорядительностью: еще ранним утром она отдала Сусанне пятьдесят рублей и поручила ей держать хозяйство по дому,
сказав при этом, что когда у
той выйдут эти деньги,
то она вышлет ей еще.
— Ах, непременно зайдите со мною! —
сказала та, чувствуя если не страх,
то нечто вроде этого при мысли, что она без позволения от адмиральши поехала к ней в Москву; но Егор Егорыч, конечно, лучше ее растолкует Юлии Матвеевне, почему это и как случилось.
Егор Егорыч продолжал держать голову потупленною. Он решительно не мог сообразить вдруг, что ему делать. Расспрашивать?.. Но о чем?.. Юлия Матвеевна все уж
сказала!.. Уехать и уехать, не видав Людмилы?.. Но тогда зачем же он в Москву приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае, а потому
то уходила в свою кухоньку,
то возвращалась оттуда и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться с мыслями; когда же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
Несмотря на совершеннейшую чистоту своих помыслов, Сусанна
тем не менее поняла хорошо, что
сказала ей сестра, и даже чуткой своей совестью на мгновение подумала, что и с нею
то же самое могло быть, если бы она кого-либо из мужчин так сильно полюбила.
Сусанна пересела к ней на постель и, взяв сестру за руки, начала их гладить. Средству этому научил ее Егор Егорыч, как-то давно еще рассказывавший при ней, что когда кто впадает в великое горе,
то всего лучше, если его руки возьмут чьи-нибудь другие дружеские руки и начнут их согревать. Рекомендуемый им способ удался Сусанне. Людмила заметно успокоилась и
сказала сестре...
— Да я и не поеду, —
сказала та с своей стороны.
Капитан
тем временем всматривался в обеих молодых девушек. Конечно, ему и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы как-то суховаты, тогда как у Людмилы они являлись сочными, розовыми, как бы созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви архангела
сказал Людмиле...
Так сделайте четыре раза и потом мне
скажите, что увидите!..» Офицер проделал в точности, что ему было предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце,
то ему представилась знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)…
Я сделал
ту и другую и всегда буду благодарить судьбу, что она, хотя ненадолго, но забросила меня в Польшу, и что бы там про поляков ни говорили, но после кампании они нас, русских офицеров, принимали чрезвычайно радушно, и я
скажу откровенно, что только в обществе их милых и очень образованных дам я несколько пообтесался и стал походить на человека.
— Плохо, значит? —
сказал тот, не поднимая головы и не оборачиваясь к Миропе Дмитриевне.
— Я его обогнал на лестнице вашей; он тащит какую-то картину! —
сказал Сергей Степаныч, едва кивнувший Крапчику головой на низкий поклон
того.
— Евангелист Иоанн, как вы говорили! —
сказал тот, всматриваясь своими больными глазами в картину.
— А,
то другое дело! —
сказал с важностью Сергей Степаныч. — Даровитые художники у нас есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю, и будут ли они!
— Другие-с дела? — отвечал
тот, будучи весьма опешен и поняв, что он
сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. — Обо всех этих делах у меня составлена записка! — добавил он и вынул из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут этот лист.
Однако его никто не брал, и, сверх
того, Сергей Степаныч прямо
сказал...
«И это, — думал он про себя, — разговаривают сановники, государственные люди, тогда как по службе его в Гатчинском полку ему были еще памятны вельможи екатерининского и павловского времени:
те, бывало, что ни слово
скажут,
то во всем виден ум, солидность и твердость характера; а это что такое?..»
— Что это, Егор Егорыч, шутите ли вы или дурачите меня?!. —
сказал он, потупляя глаза. — Я скорее всему на свете поверю, чем
тому, что вы и князь могли принадлежать к этой варварской секте!
— Но посредством чего? — допытывался Егор Егорыч. — Посредством
того, что вы стремились восприять в себя разными способами — молитвой, постом, мудромыслием, мудрочтением, мудробеседованием — Христа!.. К этому же, как достоверно мне известно, стремятся и хлысты; но довольно!
Скажите лучше, что еще происходило на обеде у князя?
По мере
того как вы будете примечать сии движения и относить их к Христу, в вас действующему, он будет в вас возрастать, и наконец вы достигнете
того счастливого мгновения, что в состоянии будете ощущать его с такой живостью, с таким убеждением в действительности его присутствия, что с непостижимою радостью
скажете: «так точно, это он, господь, бог мой!» Тогда следует оставить молитву умную и постепенно привыкать к
тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли.
— И
того довольно, а к этому еще прибавьте себя, —
сказал с улыбкой Михаил Михайлыч, — меня тоже, хоть и скудного, может быть, разумом по этому предмету…