Неточные совпадения
— Мне повелено
было объяснить, —
продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и нами существует такая вражда. Я на это написал все, не утаив ничего!
— Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом и
продолжал прежнюю свою речь: — иначе и не разумел, но… (и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не
было ни масонов, ни энциклопедистов, а
были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество и оставались бы верноподданными.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между тем,
будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось, красотой Людмилы,
продолжал свое...
— В человеке, кроме души, — объяснил он, — существует еще агент, называемый «Архей» — сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и
продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа… На это
есть очень прямое указание в нашей русской поговорке: «души она — положим, мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта мать или жена живет физическою жизнию, — то
есть этим Археем.
— Да уж не скроете!.. Теперь я видел, и если не расскажу об этом всему городу, не я
буду! —
продолжал Ченцов.
— Это несомненно, что великий маг и волшебник Калиостро масон
был, —
продолжал между тем настоящую беседу Ченцов, — нам это сказывал наш полковой командир, бывший прежде тоже ярым масоном; и он говорил, что Калиостро принадлежал к секте иллюминатов [Иллюминаты — последователи религиозно-мистического учения Адама Вейсгаупта (1748—1830), основавшего тайное общество в 1776 г.].
Есть такая секта?
— И что ж в результате
будет?.. —
продолжал он рассуждать. — По необходимости продашь себя какой-нибудь корове с золотыми сосками.
Тактика Ченцова
была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное дело: он не только что не падал тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем,
была, по-видимому, недовольна его шутками и все
продолжала взад и вперед ходить по комнате.
— И не
были ли вы там ранены?.. Я припоминаю это по своей службе в штабе! —
продолжал сенатор, желая тем, конечно, сказать любезность гостю.
— О, без сомнения! —
продолжал сенатор. — А потому мне чрезвычайно
было бы важно слышать ваше личное мнение по этому предмету.
—
Есть господа, которые оправдывают его тем, —
продолжал тот, — что своего состояния у него нет, жена больна, семейство большое, сыновья служат в кавалергардах; но почему же не в армии?.. Почему?
— А между тем, ваше высокопревосходительство, —
продолжал Дрыгин с тем же оттенком благородного негодования, — за эту клевету на меня я отозван от службы и,
будучи отцом семейства, оставлен без куска хлеба.
— А вот это мне иногда представляется, —
продолжал Ченцов, уже вставая и отыскивая свою шляпу, — что со временем мы с вами
будем злейшие враги на смерть… на ножи…
Ченцов закусил себе губы и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала с одним из самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить с своим кавалером не могла и только отчасти вознаграждена
была, танцуя вторую кадриль с Ченцовым, с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку, чувствуя при этом, что он хоть
продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
— Нравственное же их учение, кроме невежества, вредное, —
продолжал разговорившийся владыко, — оно учит: вина не
пить, на мирские сходбища не ходить, посты постить, раденья, то
есть их службы, совершать, а главное — холостым не жениться, а женатым разжениться…
— Мне, во времена моей еще ранней юности, —
продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу, чем вы, дворяне; я же
был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили с нашей вакации в училище в город на лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы
поели наших дорожных колобков, то
были уложены спать в небольшой избенке вповалку на полу.
— Да как же не грех, помилуйте! Мы бы его лучше
выпили, —
продолжал Иван Дорофеев.
— Дурно тут поступила не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен
был знать, —
продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне не приличествует ни по моим летам, ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь то, что меня не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
— Тяжело уж очень
было перенести это! —
продолжал Егор Егорыч тем же покорным тоном. — Вначале я исполнился гневом…
— Однако надобно же вам что-нибудь предпринять с собой?.. Нельзя так оставаться!.. —
продолжал Сверстов, окончательно видевший, до какой степени Егор Егорыч
был удручен и придавлен своим горем.
Муза принялась
было продолжать свою фантазию, но у нее стало выходить что-то очень нескладное: при посторонних лицах она решительно не могла спокойно творить.
Возражение это нисколько не сбивало капитана: он
продолжал упорно стоять на своем и вообще по многим вопросам расходился в своих мнениях с Миропою Дмитриевною, причем в ней, сколько ни субтильна
была ее фигура, всегда проглядывали некоторая практичность и материальность, а у здоровеннейшего капитана, напротив, поэзия и чувство.
— Но вас тут может обеспокоить простой народ! — подхватил капитан, хотя из простого народа в глазеющей и весьма малочисленной публике не
было никого. — И вы, как я догадываюсь, изволите жить в доме моей хорошей приятельницы, madame Зудченки? —
продолжал Аггей Никитич, ввернув французское словцо.
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только
были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то больше всего тревожит, —
продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
— Если бы таких полковников у нас в военной службе
было побольше, так нам, обер-офицерам, легче
было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее,
продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Да-с, —
продолжал капитан, — я там не знаю, может
быть, в артиллерии, в инженерах, между штабными
есть образованные офицеры, но в армии их мало, и если
есть, то они совершенно не ценятся…
— Уезжаю!.. Я тут лишний!.. Не нужен!.. Но, —
продолжал он уже с одушевлением и беря Сусанну за руку, — я прошу вас, Сусанна Николаевна, заклинаю писать мне откровенно, что
будет происходить в вашей семье.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но
продолжать свое падение
было выше сил ее, тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны
были все погибнуть, а между тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним более, но даже не пытался прислать письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
— Зачем же шампанского?..
Выпьем лучше чайку! —
продолжал новый майор тем же тоном философа.
— И я не знаю, как это у них произойдет, —
продолжала Миропа Дмитриевна, — здесь ли?.. Что
будет мне очень неприятно, потому что, сами согласитесь, у меня в доме девушка производит на свет ребенка!.. Другие, пожалуй, могут подумать, что я тут из корыстных целей чем-нибудь способствовала…
— А мне всего еще только тридцать пять лет! — ввернула Миропа Дмитриевна и солгала в этом случае безбожнейшим образом: ей
было уже за сорок. — И я хоть женщина, —
продолжала она, — но меня чрезвычайно удивляет ваше ослепление.
— Кроме того, —
продолжала Миропа Дмитриевна, — вы не забывайте, Аггей Никитич, что вам около сорока лет, и, по-моему, странно
было бы, если б вы женились на очень молоденькой!..
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! —
продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не дай бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же,
был человек умный и благородный и все понимал.
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она
была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, —
продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Их губернию ревизует сенатор граф Эдлерс; вам, может
быть, это известно? —
продолжал князь.
— Но Егор Егорыч, —
продолжал тем же тоном Крапчик, — приказал мне прежде всех
быть у князя и попросить, не примут ли они участия в нашем деле.
Крапчик, слыша и видя все это, не посмел более на эту тему
продолжать разговор, который и перешел снова на живописцев, причем стали толковать о каких-то братьях Чернецовых [Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802—1865 и 1805—1879), — известные художники.], которые, по словам Федора Иваныча,
были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему не покажут картины чисто русской школы по штилю, до тех пор он русских живописцев
будет признавать иностранными живописцами.
— С губернатором, —
продолжал Петр Григорьич: — граф больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла,
был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем
быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга
была сильная.
— Да, он карабинер и теперь уж майор! —
продолжала Миропа Дмитриевна. — Он, бедный, последнее время
был чрезвычайно болен и умоляет вас посетить его. «Если бы, говорит, доктор мне позволил выходить, я бы, говорит, сию же минуту явился к Егору Егорычу засвидетельствовать мое уважение».
— Ужас побольше
был бы, когда в могиле-то очнулся бы, — возразил ей тот и
продолжал, обращаясь к Егору Егорычу, — после того я стал думать об душе и об будущей жизни… Тут тоже заскребли у меня кошки на сердце.
— Да, я это знаю, —
продолжала та, — и говорю только, что эти цифры
были роковые для меня в моей жизни.
— Сверстов также
был масон! —
продолжала gnadige Frau все-таки с осторожностью. — С этого и началась их дружба. И я тоже масонка! — присовокупила она после некоторого молчания и немножко улыбаясь.
— Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало на нескромность, —
продолжала gnadige Frau с чувством, — и я теперь прошу вас об одном: чтобы вы ни родным вашим, ни друзьям, ни знакомым вашим не рассказывали того, что от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу не говорите, потому что это может
быть ему неприятно.
— Это, как впоследствии я узнала, —
продолжала та, — означало, что путь масонов тернист, и что они с первых шагов покрываются ранами и кровью; но, кроме того, я вижу, что со всех сторон братья и сестры держат обнаженные шпаги, обращенные ко мне, и тут уж я не в состоянии
была совладать с собой и вскрикнула; тогда великий мастер сказал мне...
— Рамка эта, заключающая в себе все фигуры, —
продолжала gnadige Frau, — означает, что хитрость и злоба людей заставляют пока масонов
быть замкнутыми и таинственными, тем не менее эти буквы на рамке: N, S, W и О, — выражают четыре страны света и говорят масонам, что, несмотря на воздвигаемые им преграды, они уже вышли чрез нарисованные у каждой буквы врата и распространились по всем странам мира.
— Но известно ли тебе, —
продолжала gnadige Frau после короткого молчания, — что Сусанна жаждет
быть масонкой?
— Напротив, весьма возможно, да вы уж и начали ею
быть!..
Продолжайте с тем же рвением, какое теперь у вас, учиться, молитесь, думайте, читайте указанные вам книги и потом выйдите замуж за масона!
— Он у вас
есть под руками! —
продолжала gnadige Frau тем же серьезным тоном. — Егор Егорыч очень желает жениться на вас.
Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна
продолжала плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем, напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать
быть девушкой и сделаться дамой. Как бы ни
было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
Андреюшка на эти слова адмиральши как-то ухарски запел: «Исайя, ликуй! Исайя, ликуй!» — потрясая при этом то в одну сторону, то в другую головой, и долго еще затем
продолжал на весьма веселый
напев: «Исайя, ликуй! Исайя, ликуй!»