Неточные совпадения
То,
что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда
ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не
до слез. Видя в настоящую минуту,
что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая,
что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал,
что господин его болен, не может никого принимать и
ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь
до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
— Нет, я исполнился гневом против всех и всего; но еще божья милость велика,
что он скоро затих во мне; зато мною овладели два еще горшие врага: печаль и уныние, которых я
до сих пор не победил, и как я
ни борюсь, но мне непрестанно набегают на душу смрадом отчаяния преисполненные волны и как бы ропотом своим шепчут мне: «Тебе теперь тяжело, а дальше еще тягчее будет…»
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять
до сих пор: все был болен глазами, которые
до того у меня нынешний год раздурачились,
что мне не позволяют
ни читать,
ни писать,
ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
Но все эти недостатки и странности Мартына Степаныча сторицею выкупались развитым почти
до сократовских размеров лбом и при этом необыкновенно мечтательными серыми глазами, которым соответствовал мягкий, убеждающий голос, так
что, кто бы
ни слушал Мартына Степаныча, никогда никто не мог усомниться в том,
что говоримое им идет из глубины его сердечного убеждения.
Не видаясь более с дядей и не осмеливаясь даже писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится,
до моту,
что ни хлеба,
ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
Оно иначе и быть не могло, потому
что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни,
что он считал ее за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь
до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне
ни копейки.
Пожалев,
что при господских домах перевелись шуты, он задумал, за отсутствием оных, сам лечить Егора Егорыча смехом, ради
чего стал при всяком удобном случае рассказывать разные забавные анекдоты, обнаруживая при этом замечательный юмор; но, к удивлению своему, доктор видел,
что ни Егор Егорыч,
ни Сусанна Николаевна,
ни gnadige Frau не улыбались даже; может быть, это происходило оттого,
что эти три лица, при всем их уме,
до тупости не понимали смешного!
На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет
ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести
до сведения читателя,
что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику.
— Почти
ни с кем! — проговорил Аггей Никитич. — Все как-то не
до того было!.. Впрочем, в этом, знаете, самом дальнем отсюда городке имел честь быть представлен вашей, кажется, родственнице, madame Ченцовой, у которой —
что, вероятно, известно вам — супруг скончался в Петербурге.
В день баллотировки своей он вздумал со слезами на глазах объявить дворянству,
что, сколь
ни пламенно он желал бы исполнять
до конца дней своих несомую им ныне должность, но, по расстроенным имущественным обстоятельствам своим, не может этого сделать.
Но как бы то
ни было, сия все-таки почтенная девица, лишенная утех сердца, старалась устроить себе умственную жизнь, ради
чего она почти
до унижения заискивала между тогдашними литераторами и между молодыми, какие тогда были налицо, учеными, которых Зинаида Ираклиевна, как бы они
ни увертывались, завербовывала себе в друзья.
— Но неужели же
ни вы,
ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то,
что говорит Бенеке? — привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. — Бенеке говорит,
что для ума есть черта,
до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а там, дальше, за чертой, и поэзия, и бог, и религия, и это уж работа не его, а дело фантазии.
Вся эта путаница ощущений
до того измучила бедную женщину,
что она, не сказав более
ни слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в свою очередь, тоже был рад уходу жены, потому
что получил возможность запечатать письмо и отправить на почту.
Егор Егорыч, прочитав это известие, проникся таким чувством благодарности,
что, не откладывая
ни минуты и захватив с собою Сверстова, поехал с ним в Казанский собор отслужить благодарственный молебен за государя, за московского генерал-губернатора, за Сергея Степаныча, и сам при этом рыдал на всю церковь,
до того нервы старика были уже разбиты.
— Все,
что зависит от меня, я сделаю и имею некоторую надежду на успех, — ответила на это Миропа Дмитриевна и повела с первого же дня незаметную, но вместе с тем
ни на минуту не прерываемую атаку на мужа, начав ее с того,
что велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда,
чем прежде: борщ малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто бы где-то и случайно отысканную бутылку наливки, хотя, говоря правду, такой наливки у Миропы Дмитриевны стояло в подвале бутылок
до пятидесяти.
Конечно, ближе бы всего ей было сказать Аггею Никитичу о своей нужде, но это
до того казалось совестно Марье Станиславовне,
что она проплакала всю ночь и утро, рассуждая так,
что не ради же денег она полюбила этого человека, и когда к ней вечером пришел Аггей Никитич, она ему
ни слова не сказала о себе и только была грустна,
что заметив, Аггей Никитич стал было расспрашивать Марью Станиславовну, но она и тут не призналась, зато открыла Аггею Никитичу причину ее печали Танюша.
—
Ни одного-с! — отрезал ей камергер. — Мне эти пьяницы
до того надоели,
что я видеть их рож не могу и совершенно удовлетворюсь вашей женской прислугой, которая, конечно, у вас будет?