Неточные совпадения
— Скопцы, действительно, у нас
были в древности, — отвечал Евгений, — и в начале нынешнего тысячелетия занимали даже высшие степени нашей церковной иерархии: Иоанн, митрополит киевский, родом грек, и Ефим, тоже киевский митрополит, бывший до иночества старшим боярином при
князе Изяславе […
князь Изяслав (1024—1078) — великий
князь киевский, сын Ярослава Мудрого.]; но это
были лица единичные, случайные!..
— Пока достаточно написать одному
князю, — перебил Крапчика Егор Егорыч, — и, смотря, что он вам скажет, можно
будет отнестись и к другим лицам.
Дело в том, что Крапчик, давно уже передавший
князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча, не
был им до сего времени принят по болезни
князя, и вдруг нынешним утром получил весьма любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше просит Петра Григорьича приехать к нему отобедать запросто в числе двух — трех приятелей
князя.
Это именно и
был князь; одною рукою он облокачивался на стол из черного дерева, на котором единственными украшениями
были часы с мраморным наверху бюстом императора Александра Первого и несколько в стороне таковой же бюст императора Николая.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все
был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил
князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— А скажите, где теперь Егор Егорыч? — переменил вдруг разговор
князь, начинавший, кажется, догадываться, что Крапчик
был слишком дубоват, чтобы вести с ним отвлеченную беседу.
—
Буду ждать его с нетерпением, с большим нетерпением! — проговорил
князь. — Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я юнею, умнею, вхожу, так сказать, в мою прежнюю атмосферу, и мне легче становится дышать!
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она
была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к
князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Мало, конечно, — отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки
князя. —
Есть у меня очень хорошая картина: «Петербург в лунную ночь» — Воробьева [Воробьев Максим Никифорович (1787—1855) — русский художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном Крестителем» — Боровиковского [Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) — русский портретист.]…
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно
был смущен тем, что ни одного слова не в состоянии
был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, — и за столом
будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то:
князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не
ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
— Их губернию ревизует сенатор граф Эдлерс; вам, может
быть, это известно? — продолжал
князь.
— Вкусы, видно,
были у вас разные! — заметил с усмешкой
князь.
Между тем бестактная ошибка его заметно смутила Федора Иваныча и Сергея Степаныча, которые оба знали это обстоятельство, и потому они одновременно взглянули на
князя, выражение лица которого тоже
было не совсем довольное, так что Сергей Степаныч нашел нужным заметить Крапчику...
— Но Егор Егорыч, — продолжал тем же тоном Крапчик, — приказал мне прежде всех
быть у
князя и попросить, не примут ли они участия в нашем деле.
— Этот господин Крапчик, должно
быть, дубина великая! — сказал
князь, оставшись вдвоем с Сергеем Степанычем.
Тогда он воскликнул: «Егда, говорит, не
будет тебе,
князь, беды на земле за неверие твое, то аз простираю руку к небу и призываю на тебя суд божий: анафема!»
— Что делать? Сознаюсь откровенно, что побоялся! — признался Крапчик и затем принялся
было точнейшим образом рассказывать, как он сначала не
был принимаем
князем по болезни того, как получил потом от него очень любезное приглашение на обед…
— Не может оно
быть крупное!.. Это какая-нибудь сплетня, клевета поповская!.. За что хлыстов преследовать и сажать в острог?.. После этого
князя и меня надобно посадить в острог, потому что и мы, пожалуй, хлысты!..
Князь на этот раз
был не в кабинете, а в своей богато убранной гостиной, и тут же с ним сидела не первой молодости, должно
быть, девица, с лицом осмысленным и вместе с тем чрезвычайно печальным. Одета она
была почти в трауре. Услыхав легкое постукивание небольших каблучков Егора Егорыча,
князь приподнял свой зонтик.
По уходе ее,
князь несколько мгновений не начинал разговора, как будто бы ему тяжело
было передать то, что случилось.
Князь этими словами заметно
был приведен в смущение.
— Да, он
был когда-то и мой!.. — проговорил тем же суховатым тоном
князь. — Но я всех этих господ давным-давно потерял из виду, и что они теперь делали, разве я знаю?
— Может
быть, и ничего! — не отвергнул
князь, но тут же и, кажется, не без умысла свел разговор на Крапчика, о котором отозвался не весьма лестно.
Антип Ильич между тем, кроме церкви божией не ходивший в Петербурге никуда и посетивший только швейцара в доме
князя Александра Николаевича, получил, когда Егор Егорыч
был у Сергея Степаныча, на имя барина эстафету из Москвы.
— Но меня удивляет, — отвечал доктор, все еще остававшийся в недоумении, — что у них в союзе, как сказал мне Мартын Степаныч,
был даже
князь Александр Николаич Голицын.
Но владычествующий дух первозданной натуры,
князь мира сего, первый носитель божественного света в природе, отчего и называется он Люцифером, сиречь светоносцем или Денницею, действием воли своей расторг союз бога с натурою, отделил огонь своей жизни от света жизни божественной, захотев сам себе
быть светом.
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить вечного закона божественного единства, а должно
было токмо вызвать противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса с новою силою воссиял свет божественного Логоса; воспламененный
князем века сего великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова, над коими носился дух божий; в течение шести мировых дней весь мрачный и безобразный хаос превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего ни одна тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать на другую и вредить ей; дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу, где он вечно сгорает в огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
Артасьев
был хоть и недалекого ума, но очень добрый человек и, состоя тоже некогда в масонстве, со времени еще
князя Александра Николаича Голицына, служил директором гимназии в изображаемой мною губернии.
Егор Егорыч, разумеется, не медля ни минуты, написал к
князю Голицыну ходатайство об определении Зверева, и тот через две же недели
был назначен на просимое им место.
Князь, кажется, имел твердое убеждение, что,
будучи выбран дворянами, он должен их отстаивать, что бы они ни творили.
Крапчик, как мы знаем, выслужился из ничтожества, а настоящий губернский предводитель
был князь и происходил от старинного аристократического рода, давно уже, впрочем, захудалого и обедневшего.
В молодости, служа в гвардии и
будучи мужчиною красивым и ловким,
князь существовал на счет слабости женщин, потом женился на довольно, казалось бы, богатой женщине, но это пошло не в прок, так что,
быв еще уездным предводителем, успел все женино состояние выпустить в трубу и ныне существовал более старым кредитом и некоторыми другими средствами, о которых нам потом придется несколько догадаться.
Двух состязующихся борцов окружало довольно значительное число любопытных, между коими рисовался своей фигурой маркиза знакомый нам губернский предводитель
князь Индобский, который на этот раз
был какой-то ощипанный и совершенно утративший свой форс.
Дело в том, что
князь больше не
был губернским предводителем.
Князь непременно ожидал, что дворяне предложат ему жалованье тысяч в десять, однако дворяне на это промолчали: в то время не так
были тороваты на всякого рода пожертвования, как ныне, и до
князя даже долетали фразы вроде такой: «
Будь доволен тем, что и отчета с тебя по постройке дома не взяли!» После этого, разумеется, ему оставалось одно: отказаться вовсе от баллотировки, что он и сделал, а ныне прибыл в Москву для совершения, по его словам, каких-то будто бы денежных операций.
— Нет, никого порядочного не
будет! А что это за
князь такой, который давеча подскакивал к тебе? — проговорил Янгуржеев.
И скажите, кто тут
был прав: я или великий
князь?
— О, благодарю вас! — воскликнул с чувством
князь и,
будучи представлен дамам, обратился первоначально, разумеется, к хозяйке.
— Это теперешний наш гран-сеньор, — начал объяснять
князь, — ничтожный какой-то выходец… Он хотел
было пролезть даже в попечители гимназии, но я все-таки, оберегая честь дворянства, подставил ему в этом случае немного ногу.
— Может
быть, — не оспаривал
князь, — вообще, я вам скажу, невыносимо грустно последнее время ездить по Москве: вместо домов графа Апраксина, Чернышева,
князя Потемкина,
князя Петрова, Иванова, что ли, вдруг везде рисуются на воротах надписи: дом купца Котельникова, Сарафанникова, Полушубкина! Во что ж после этого обратится Москва?.. В сборище каких-то толстопузых самоварников!.. Петербург в этом случае представляет гораздо более отрадное явление.
— А нашей губернии угрожает голод?.. У нас тоже
был очень дурной урожай? — спросила Сусанна Николаевна
князя.
— Мне надобно много кушать… По вашим словам, я еще мальчик: значит, расту; а вы уж выросли… Постойте, постойте, однако, се monsieur то же вырос, но
ест, как удав, — шептал Углаков, слегка показывая глазами на
князя, действительно клавшего себе в рот огромные кусищи.
— Monsieur le prince [Господин
князь (франц.).], — отнесся он к Индобскому, — когда кит поглотил Иону в свое чрево, у китов тоже, вероятно,
был в это время голод?
Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец
князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить на кого-либо из членов комитета; но когда ни одно из сих мнений его не
было принято комитетом, то
князь высказал свою прежнюю мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли
будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять.
— Вот-с, в этих самых стенах, — стал он повествовать, —
князь Индобский подцепил нашего милого Аркашу; потом пролез ко мне в дом, как пролез и к разным нашим обжорам, коих всех очаровал тем, что умел
есть и много
ел, а между тем он под рукою распускал слух, что продает какое-то свое большое имение, и всюду, где только можно, затевал банк…
— Вздор это! — отвергнул настойчиво Тулузов. —
Князя бил и убил один Лябьев, который всегда
был негодяй и картежник… Впрочем, черт с ними! Мы должны думать о наших делах… Ты говоришь, что если бы что и произошло в кабаке, так бывшие тут разбегутся; но этого мало… Ты сам видишь, какие строгости нынче пошли насчет этого… Надобно, чтобы у нас
были заранее готовые люди, которые бы показали все, что мы им скажем. Полагаю, что таких людей у тебя еще нет под рукой?
M-me Углакова уехала уже к сыну, чтобы
быть при нем сиделкой; но, тем не менее, когда Егор Егорыч и Сверстов рассказали Углакову дело Тулузова, он объявил им, что сейчас же поедет к генерал-губернатору, причем уверял, что
князь все сделает, чего требует справедливость.
—
Князь тут ни в чем не виноват, поверьте мне! — стал его убеждать Углаков. — Он человек благороднейшего сердца, но доверчив, это — правда; я потом говорил об этом же деле с управляющим его канцелярией, который родственник моей жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость
князя к Тулузову и за что? Тот объяснил, что
князь главным образом полюбил Тулузова за ловкую хлебную операцию; а потом у него
есть заступник за Тулузова, один из любимцев
князя.
— Особа он пока еще неважная — член этой здешней Управы благочиния, а некогда
был цирюльником
князя, брил его, забавляя рассказами, за что
был им определен на службу; а теперь уж коллежский асессор и скоро, говорят,
будет сделан советником губернского правления… Словом, маленький Оливье нашего доброго Людовика Одиннадцатого… Этот Оливье, в присутствии нашего родственника, весьма горячо говорил
князю в пользу Тулузова и обвинял вас за донос.
— Следовало бы это, следовало! — горячился Егор Егорыч. — Глупый, дурацкий город! Но, к несчастию, тут вот еще что: я приехал на ваши рамена возложить новое бремя, — съездите, бога ради, к
князю и убедите его помедлить высылкой на каторгу Лябьева, ибо тот подал просьбу на высочайшее имя, и просите
князя не от меня, а от себя, — вы дружественно
были знакомы с Лябьевым…