Неточные совпадения
— Нет, это
еще не все, мы
еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете,
что я вам говорю: мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для нас не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.
— Вы далеко не все слышали, далеко,
что я, например, знаю про этих господ, сталкиваясь с ними, по моему положению, на каждом шагу, — подзадоривал его
еще более губернский предводитель.
Зачем все это и для
чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько
еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал,
что это невозможно, потому
что у него дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем,
что она очень устала и
что ей не совсем здоровится.
Второе: женился на чучеле, на уроде, потому только,
что у той было полторы тысячи душ, и, как рассказывают, когда они
еще были молодыми, с этакого вот тоже, положим, балу, он, возвратясь с женой домой, сейчас принялся ее бить.
— Ваше сердце так
еще чисто, как tabula rasa [чистая доска (лат.).], и вы можете писать на нем вашей волей все,
что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего — сердце нежной матери; для самого себя — сердце строгого судьи!
Я Вам говорил,
что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это не воспрещается и
еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях мы можем судить правильнее,
чем о настоящих: за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас проступиться, и наш разум, который согласился на то!..
— Ну, полноте на сани сворачивать, — пожалели каурого!.. — подхватил Ченцов. — А это
что такое? — воскликнул он потом, увидав на столе белые перчатки. — Это с дамской ручки?.. Вы, должно быть, даму какую-нибудь с бала увезли!.. Я бы подумал,
что Клавскую, да ту сенатор
еще раньше вашего похитил.
Ченцова это
еще более взорвало, и он кинулся на неповинную уж ни в
чем толстую книгу.
Что слова Федора дура относились к Ченцову, он это понял хорошо, но не высказал того и решился доехать дядю на другом, более
еще действительном для того предмете.
Все эти слова племянника Егор Егорыч выслушал сначала молча: видимо,
что в нем
еще боролось чувство досады на того с чувством сожаления, и последнее, конечно, как всегда это случалось, восторжествовало.
Он уверял,
что Марфин потому так и любит бывать у Рыжовых,
что ему у них все напоминает первобытный хаос, когда земля была
еще неустроена, и когда только
что сотворенные люди были совершенно чисты, хоть уже и обнаруживали некоторое поползновение к грешку.
По большей части часов
еще с четырех утра в нем появлялся огонек: это значило,
что адмиральша собиралась к заутрени, и ее в этом случае всегда сопровождала Сусанна.
Тактика Ченцова была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив,
еще выдумывать их на себя, — и удивительное дело: он не только
что не падал тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно,
что это прибыл Антип Ильич; но он
еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
— Надо быть,
что с двумя! — сообразил сметливый кучер. — Всего в одном возке четвероместном поехала; значит, если бы
еще барышню взяла, — пятеро бы с горничной было, и не уселись бы все!
Правитель дел, кажется, ожидал,
что сей, впервые
еще являвшийся посетитель поклонится и ему, но, когда Егор Егорыч не удостоил даже его взглядом, он был этим заметно удивлен и, отойдя от стола, занял довольно отдаленно стоявший стул.
— Крикун же вы! — заметил он. — И
чего же вы будете
еще требовать от Петербурга, — я не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто и не знает, ни даже я сам.
Услыхав от лакея,
что Крапчик был
еще в спальне, Егор Егорыч не стеснился этим и направился туда.
— Ну, вашей, моей, как хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все
еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому
что за пять минут перед сим, при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу,
что monsieur le comte et madame Klavsky [господин граф и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на парных санях подкатили к дверям его превосходительства и юркнули в оные.
Лакей ушел. Крапчик, поприбрав несколько на конторке свои бумаги, пошел неохотно в кабинет, куда вместе с ним торопливо входила и Катрин с лицом
еще более грубоватым,
чем при вечернем освещении, но вместе с тем сияющим от удовольствия.
— Но как же вы мне
еще вчера сказали,
что не будете играть? — проговорила она Ченцову.
Несмотря на то,
что Петр Григорьич почти каждодневно играл в банк или другие азартные игры, но никто
еще и никогда не заметил на черномазом лице его, выигрывает он или проигрывает.
Ченцов, севший играть с восемьюстами рублей (хорошо
еще,
что он предварительно заплатил хозяину гостиницы двести рублей), начал горячиться; видимые им около предводителя три тысячи рублей ужасно его раздражали.
— Будете! — повторил Ченцов. — И
еще более горший враг,
чем я; а затем вашу ручку!
— Думают,
что на почте пропадут их деньги, — дичь! — подхватил Сверстов и выпил
еще рюмку водки.
Говорю это моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который
еще будет бриться, потому
что он бритву не бросил, а унес с собой!..
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских людей за то,
что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота
еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Из всей этой сцены читатель, конечно, убедился,
что между обоими супругами существовали полное согласив и любовь, но я должен сказать
еще несколько слов и об их прошедшем, которое было не без поэзии.
Gnadige Frau, не желая
еще более расстраивать мужа, и без того рвавшего на себе волосы от учиненной с ним несправедливости, делала вид,
что такая перемена для нее ничего не значит, хотя в душе она глубоко страдала.
Но всему же, наконец, бывает предел на свете: Сверстову, более
чем когда-либо рассорившемуся на последнем следствии с исправником и становым, точно свыше ниспосланная, пришла в голову мысль написать своему другу Марфину письмо с просьбой спасти его от казенной службы,
что он, как мы видели, и исполнил, и пока его послание довольно медленно проходило тысячеверстное пространство, Егор Егорыч, пожалуй,
еще более страдал,
чем ученик его.
Вы не ошиблись,
что я поспешу к Вам на помощь и приму Вас к себе с распростертыми объятиями, о
чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом, приходило неоднократно на мысль; но недостаточно
еще, видно, воспитанное во мне соболезнование о ближнем, тем паче о таком ближнем, как Вы, рассеивало мое духовное представление о Вашем житье-бытье и не делало удара на мою волю нашим братским молотком.
Дивлюсь тому и укоряю себя
еще более,
что я самолично, хотя и не служу, но зрю всюду вокруг себя и ведаю Ваши служебные раны.
— Причиной тому был отчасти и я по тому случаю,
что в этом именно уезде, где скопцы начали открываться, есть у меня небольшая усадьба, подаренная мне
еще покойным благодетелем, императором Павлом…
— Но каким же образом, ваше преосвященство, — возразил Крапчик, — мне наш общий с вами знакомый, Егор Егорыч Марфин, как-то раз говорил,
что скопцы у нас были
еще в древности, а хлысты, рассказывают, не очень давно появились?
— Мне, во времена моей
еще ранней юности, — продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу,
чем вы, дворяне; я же был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили с нашей вакации в училище в город на лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы поели наших дорожных колобков, то были уложены спать в небольшой избенке вповалку на полу.
Вероятно, их вожаки подливали в него воды, чтобы уверить простаков; но
что обряд наплакиванья у них существовал, это мне,
еще ребенку, кинулось тогда в глаза, и, как теперь, я вижу перед собой: все это сборище бегало, кружилось и скакало вокруг чана, и при этом одна нестарая
еще женщина с распущенными, вскосмаченными волосами больше всех радела и неистовствовала, причем все они хлестали друг друга прутьями и восклицали: «Ой, бог!..
И вообще, — продолжал Евгений с несколько уже суровым взором, — для каждого хлыста главною заповедью служит: отречься от всего,
что требуют от него церковь, начальство, общежитие, и слушаться только того,
что ему говорит его внутренний голос, который он считает после его радений вселившимся в него от духа святого, или
что повелевает ему его наставник из согласников, в коем он предполагает
еще большее присутствие святого духа,
чем в самом себе.
— А девочка не выпьет ли кофею? — спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая,
что в кофейнике оставалось
еще жидкости.
— Это
что еще за существо новое? — И сейчас же подошел к зыбке.
— Нет, на улицу рано!.. Холодно
еще! — запретил доктор и обратился к стоявшему тут же Ивану Дорофееву: — А
что, твоя старая бабка давно уж умерла?
Сверстов мгновенно сообразил,
что это именно была спальня Егора Егорыча, и мысль,
что тот болен,
еще более утвердилась в его голове.
— Нет, я исполнился гневом против всех и всего; но
еще божья милость велика,
что он скоро затих во мне; зато мною овладели два
еще горшие врага: печаль и уныние, которых я до сих пор не победил, и как я ни борюсь, но мне непрестанно набегают на душу смрадом отчаяния преисполненные волны и как бы ропотом своим шепчут мне: «Тебе теперь тяжело, а дальше
еще тягчее будет…»
—
Что вы за безумие говорите? — воскликнул доктор. — Вам, слава богу,
еще не выжившему из ума, сделаться аскетом!.. Этой полумертвечиной!.. Этим олицетворенным эгоизмом и почти идиотизмом!
— Каст тут не существует никаких!.. — отвергнул Марфин. — Всякий может быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так,
что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости моей, сказал,
что буду аскетом, но вряд ли достигну того: лествица для меня на этом пути
еще нескончаемая…
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам
еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! — почти кричал Сверстов, не слыхавший даже,
что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только,
что Крапчик — масон: из длинного же письма того он понял одно,
что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому,
что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом
еще Крапчик не мог не принимать в расчет,
что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
— К
чему такое восклицание твое?.. Ченцов сам мне поставил поручителем за себя дядю! — сказал Крапчик, все
еще старавшийся сдерживать себя.
Крапчик
еще в первый раз выслушал от дочери эти страшные для него слова, но, как человек практический, он заранее предчувствовал,
что они когда-нибудь будут ему сказаны, а потому, не слишком смутившись, проговорил твердо и отчетливо...
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин,
что она никогда не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли
еще и сам Марфин жениться на ней, потому
что весь город говорил,
что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
Между тем звуки фортепьяно, на котором с возрастающей энергией принялась играть Муза, оставшись одна в зале и явно придя в норму своего творчества, громко раздавались по всему дому,
что еще более наэлектризовывало Егора Егорыча и поддавало ему пару.