Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том,
что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко,
чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые
еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Они и тем
еще похожи были друг на друга,
что все покорно слушали сердитые слова Марии Романовны и, видимо, боялись ее.
Из рассказов отца, матери, бабушки гостям Клим узнал о себе немало удивительного и важного: оказалось,
что он, будучи
еще совсем маленьким, заметно отличался от своих сверстников.
И, в свою очередь, интересно рассказывала,
что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Между дедом и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал,
что все хорошее на земле — выдумано,
что выдумывать начали
еще обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули, и кричал скрипучим голосом...
Отец говорил долго, но сын уже не слушал его, и с этого вечера народ встал перед ним в новом освещении, не менее туманном,
чем раньше, но
еще более страшноватом.
Клим ожидал,
что Варавка скажет
еще...
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих слов Клим спокойно шел в свою комнату, зная,
что он сделал то,
чего хотел, — заставил взрослых
еще раз обратить внимание на него.
— Я — не старуха, и Павля — тоже молодая
еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому
что он несправедливо наказал ее, и она говорит,
что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Перестань.
Еще хорошо,
что они не разбились.
Клим, видя,
что все недовольны,
еще более невзлюбил Сомову и
еще раз почувствовал,
что с детьми ему труднее,
чем со взрослыми.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все,
что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось
еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его,
что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться, почувствовал
еще раз мальчиком особенным.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим
еще раз услышал не мало такого,
что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал
еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои,
чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто отец забыл что-то и не может вспомнить.
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим,
еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной так,
что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней.
— Я
еще вчера, когда они ругались, видела,
что она сошла с ума. Почему не папа? Он всегда пьяный…
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю,
что урод, и у меня
еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим
еще долго сидел на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой,
еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку,
что нехорошо быть похожим на людей, которых он знал.
«Мама хочет переменить мужа, только ей
еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал,
что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше,
чем отец, но было неловко и грустно узнать,
что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
Но среди них он себя чувствовал
еще более не на месте,
чем в дерзкой компании товарищей Дронова.
Зеркало убедило Клима,
что очки сделали тонкое лицо его и внушительным и
еще более умным.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось,
что от этого нос его становился заметней, а лицо
еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
— Вот уж почти два года ни о
чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени
еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Глупо, как два учителя. А главное, обидно, потому
что — неодолимо. Ты
еще не испытал этого? Скоро испытаешь.
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть,
что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была
еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал,
что героиня романа — Лидия.
Ночами, в постели, перед тем как заснуть, вспоминая все,
что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и
еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала
еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом,
что Клим робел пред нею.
Вера эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и
еще нечто, не совсем ясное, но в
чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Клим согласно кивнул головою, ему очень понравились слова матери. Он признавал,
что Макаров, Дронов и
еще некоторые гимназисты умнее его на словах, но сам был уверен,
что он умнее их не на словах, а как-то иначе, солиднее, глубже.
— Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый
еще, лет сорок,
что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
Клим понял,
что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением,
еще не испытанным, настроила его так лирически,
что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Говорил он громко, точно глухой, его сиповатый голос звучал властно. Краткие ответы матери тоже становились все громче, казалось,
что еще несколько минут — и она начнет кричать.
Клим шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел,
что туда пошла Лидия. Это значило,
что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался,
что ее притягивает
еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось,
что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Клим взглянул на нее почти с досадой; она сказала как раз то,
что он чувствовал, но для
чего не нашел
еще слов.
— Не тому вас учат,
что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все
еще не нация, и боюсь,
что ей придется взболтать себя
еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось,
что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и человек:
еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Клим почувствовал,
что вопрос этот толкнул его в грудь. Судорожно барабаня пальцами по медной пряжке ремня своего, он ожидал:
что еще скажет она? Но Маргарита, застегивая крючком пуговки ботинок, ничего не говорила.
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал,
что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было
еще двое таких же, как он.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни,
что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится,
что, кроме ее,
еще другие на земле живут.
Но, и со злостью думая о Рите, он ощущал,
что в нем растет унизительное желание пойти к ней, а это
еще более злило его. Он нашел исход злобе своей, направив ее на рабочих.
Клим знал,
что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая,
что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А
еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел,
что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Затем по внутренней лестнице сбежала Лидия, из окна Клим видел,
что она промчалась в сад. Терпеливо выслушав
еще несколько замечаний матери, он тоже пошел в сад, уверенный,
что найдет там Лидию оскорбленной, в слезах и ему нужно будет утешать ее.
Но, хотя судья выразился «присвоил», однако ясно,
что дело идет о краже, да
еще и не подсудной мировому, потому
что — кража свыше трехсот рублей.
Додуматься до этого было приятно; просмотрев
еще раз ход своих мыслей, Клим поднял голову и даже усмехнулся,
что он — крепкий человек и умеет преодолевать неприятности быстро.
Но на этот раз он скоро понял,
что такая роль делает его
еще менее заметным в глазах Лидии.
После его отъезда Самгину показалось,
что Лидия стала
еще заметнее избегать встреч с ним глаз на глаз.
Говоря так, он был уверен,
что не лжет, и находил,
что говорит хорошо. Ему показалось,
что нужно прибавить
еще что-нибудь веское, он сказал...
И, слушая ее, он
еще раз опасливо подумал,
что все знакомые ему люди как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в словах.
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим
еще ждал,
что она скажет ему,
чем был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в словах этой девушки есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.