Неточные совпадения
— Вы сходите, сударь, повинитесь
еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и всё в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь.
Что делать! Люби кататься…
Она всё
еще говорила,
что уедет от него, но чувствовала,
что это невозможно; это было невозможно потому,
что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его.
Кроме того, она чувствовала,
что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми, то им будет
еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя,
что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея
еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии,
что Облонский перестал смотреть на него.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди
еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так о том,
что ты спрашивал: перемены нет, но жаль,
что ты так давно не был.
—
Еще бы!
Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы
еще более сблизить их, но
что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо делать в этих случаях.
Когда же появился Вронский, она
еще более была рада, утвердившись в своем мнении,
что Кити должна сделать не просто хорошую, но блестящую партию.
Теперь, при вывозе меньшой, переживались те же страхи, те же сомнения и
еще большие,
чем из-за старших, ссоры с мужем.
Княгиня привыкла к этому
еще с первыми дочерьми, но теперь она чувствовала,
что щепетильность князя имеет больше оснований.
Она видела,
что в последнее время многое изменилось в приемах общества,
что обязанности матери стали
еще труднее.
В половине восьмого, только
что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была
еще в своей комнате, и князь не выходил. «Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и,
еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и господа, но, по моему, в колечко веселее играть, — сказал старый князь, глядя на Вронского и догадываясь,
что он затеял это. — В колечке
еще есть смысл.
Если б он мог слышать,
что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать,
что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому,
что то,
что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно.
Еще меньше он мог бы поверить тому,
что он должен жениться.
Вронский в это последнее время, кроме общей для всех приятности Степана Аркадьича, чувствовал себя привязанным к нему
еще тем,
что он в его воображении соединялся с Кити.
— Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера. Да, если он рано уехал и был
еще не в духе, то это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость
еще раз взглянуть на нее — не потому,
что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому,
что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Еще прежде
чем вернулись Вронский и Облонский, дамы узнали эти подробности от дворецкого.
Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала. Выходившие люди всё
еще переговаривались о том,
что случилось.
Оттого ли,
что дети видели,
что мама любила эту тетю, или оттого,
что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми,
еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
— Ах, много! И я знаю,
что он ее любимец, но всё-таки видно,
что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала,
что он хотел отдать всё состояние брату,
что он в детстве
еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
—
Что ж,
еще тур? Вы не устали? — сказал Корсунский, слегка запыхавшись.
Кити любовалась ею
еще более,
чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Он был
еще худее,
чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались
еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг
еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому
что он не подлец.
—
Что еще нужно? — сказал он и вышел к нему в коридор.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат,
еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том,
что отелилась Пава, — он почувствовал,
что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет
еще больше работать и
еще меньше будет позволять себе роскоши.
—
Что ж, принесть
еще чайку?—сказала она и, взяв чашку, вышла.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей
еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое,
чего желала ее душа, но
чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Вронский ничего и никого не видал. Он чувствовал себя царем, не потому, чтоб он верил,
что произвел впечатление на Анну, — он
еще не верил этому, — но потому,
что впечатление, которое она произвела на него, давало ему счастье и гордость.
Но прежде
еще,
чем он увидал ее, он увидал ее мужа, которого начальник станции учтиво проводил между толпою.
Еще в то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с радостью,
что она чувствовала его приближение и оглянулась было и, узнав его, опять обратилась к мужу.
— О, прекрасно! Mariette говорит,
что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но
еще раз merci, мой друг,
что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то
что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том,
что девичья стыдливость есть только остаток варварства и
что нет ничего естественнее, как то, чтоб
еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват;
что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё
еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили,
что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия подсказало это),
что ему нужно видеть
еще paз больную.
—
Что ж, он не уехал
еще в деревню лес продавать?
Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала,
что тут предстоит женское дело, и приготовилась сделать его.
— К
чему тут
еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я сказала и повторяю,
что я горда и никогда, никогда я не сделаю того,
что ты делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
—
Что делать? Эта глупая старая мода всё
еще не выводится, — сказал Вронский.
Анна легла на свою постель и ждала каждую минуту,
что он
еще раз заговорит с нею.
Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал,
что нужно попытаться
еще раз,
что добротою, нежностью, убеждением
еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И
что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том,
что здоровье брата Николая становится хуже, но
что он не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
И, выйдя на двор, Левин, как дерево весною,
еще не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько, за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал,
что он полон планов и предположений самых хороших.
Но оказалось,
что плотник чинил бороны, которые должны были быть починены
еще с масляницы.
Кроме того, из этого же оказывалось,
что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить
еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны всё-таки чинили, когда надо было ехать скородить.
Что клевер сеяли только на шесть, а не на двадцать десятин, это было
еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.