Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки и не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже
были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых
была вырезана Адамова
голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким
будешь» (лат.).]
— Катрин, разве ты не видишь: Егор Егорыч Марфин! — сказал с ударением губернский предводитель проходившей в это время мимо них довольно еще молодой девице в розовом креповом, отделанном валянсье-кружевами платье, в брильянтовом ожерелье на груди и с брильянтовой диадемой на
голове; но при всем этом богатстве и изяществе туалета девица сия
была как-то очень аляповата; черты лица имела грубые, с весьма заметными следами пробивающихся усов на верхней губе, и при этом еще белилась и румянилась: природный цвет лица ее, вероятно,
был очень черен!
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку
было в
голове мозгу, так он должен
был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще
бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Старуха с удовольствием мотнула
головой. Лябьев
был молодой человек, часто игравший с Музою на фортепьянах в четыре руки.
Валерьян
был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали
голову пеплом, плевали даже на
голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
В
голову даже не приходило!» — повторяла она многократно, словно будто бы
была молоденькая смольнянка, только что впервые открывшая глаза на божий мир и на то, что в нем творится.
Егор Егорыч почти не слыхал его слов и в изнеможении закинул
голову на спинку кресла: для него не оставалось уже никакого сомнения, что ответ от Рыжовых
будет неблагоприятный ему.
Она покорно чокнулась с ним,
выпила вино и проговорила, беря себя за
голову...
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она
была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула
было в
голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним
было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
Доктор сейчас же поднялся на своей постели. Всякий живописец, всякий скульптор пожелал бы рисовать или лепить его фигуру, какою она явилась в настоящую минуту: курчавая
голова доктора, слегка седоватая,
была всклочена до последней степени; рубашка расстегнута; сухие ноги его живописно спускались с кровати. Всей этой наружностью своей он более напоминал какого-нибудь художника, чем врача.
Gnadige Frau сомнительно покачала
головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее
было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
Наружность владыко имел приятную: полноватый, не совершенно еще седой, с расчесанными бородой и волосами, в шелковой темно-гранатного цвета рясе, с кокетливо-навитыми на руке янтарными четками, с одним лишь докторским крестом на груди, который тогда имели не более как пять — шесть архиереев, он вышел в гостиную навстречу к Крапчику, который
был во фраке и звезде, и, склонив несколько
голову, подошел к благословению владыки.
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она
была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на
голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая
была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.
— Молодец!.. — похвалил его Сверстов и хотел
было погладить по
голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, — до того они
были курчавы и густы.
Ребенок, в самом деле,
был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже
голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то разгибался в своей зыбке.
Сверстов мгновенно сообразил, что это именно
была спальня Егора Егорыча, и мысль, что тот болен, еще более утвердилась в его
голове.
Здесь мне кажется возможным сказать несколько слов об этой комнате; она
была хоть и довольно большая, но совершенно не походила на масонскую спальню Крапчика; единственными украшениями этой комнаты служили: прекрасный портрет английского поэта Эдуарда Юнга [Юнг Эдуард (1683—1765) — английский поэт, автор известной поэмы «Жалобы или Ночные думы» («Ночи»).], написанный с него в его молодости и представлявший мистического поэта с длинными волосами, со склоненною несколько набок печальною
головою, с простертыми на колена руками, персты коих
были вложены один между другого.
— Это мы посмотрим, посмотрим; я вот попригляжусь к здешним мужикам, когда их лечить
буду!.. — говорил доктор, мотая
головой: он втайне давно имел намерение попытаться распространять масонство между мужиками, чтобы сделать его таким образом более народным, чем оно до сих пор
было.
Затем, поцеловав друга в
голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо говорила об нем, что, как он
был при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.
— Не знаю-с, что известно графу, но я на днях уезжаю в Петербург и
буду там говорить откровенно о положении нашей губернии и дворянства, — сказал сей последний в заключение и затем, гордо подняв
голову, вышел из залы.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в
голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист,
будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они
были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
— Вы, может
быть, приезжие, и вам угодно видеть наше учение?.. Пожалуйте сюда за веревку! — проговорил он самым вежливым голосом, поднимая своей могучей рукой перед
головами дам веревку, чтобы удобнее
было им пройти; но обе дамы очень сконфузились, и Юлия Матвеевна едва ответила ему...
А Людмиле тотчас же пришло в
голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука не поняла из слов Марфина, может
быть, потому, что очень
была утомлена физически и умственно.
Егор Егорыч закидывал все больше свою
голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих ног под прямым углом одна к другой, что
было ножным знаком мастера; капитан же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя
голову преимущественно по направлению к большим местным иконам, при этом как будто бы слегка прищелкивал своими каблуками.
Майор молчал. Он сам смутно сознавал, что в отношении своей влюбчивости
был несколько смешон; но что прикажете делать с натурой? Как забрались у него в мозг разные идеальные представления касательно семейства Рыжовых, так они и не выходили до сих пор из
головы.
Зверев, усмехнувшись и проговорив, в свою очередь, уже начальническим тоном: «благодарю!», протянул Миропе Дмитриевне свою руку, в которую она хлопнула своей ручкой, и эту ручку майор поцеловал с чувством, а Миропа Дмитриевна тоже с чувством поцеловала его, но не в
голову, а второпях в щеку, и потом они снова занялись вишневкой, каковой майор
выпил бокальчиков пять, а Миропа Дмитриевна два.
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто куда попал: адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не склонившею
голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей, разумеется, бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно угощала карабинерных офицеров чаем,
был покрыт чистой коломянковой салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там виднелось литографическое и разрисованное красками изображение Маврокордато [Маврокордато Александр (1791—1865) — греческий патриот, организатор восстания в Миссолонги (1821).], греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей наотмашь саблей.
— Нет-с, он не помешанный, а развратник великий! — возразил Крапчик, не могший более сдерживать своей досады на Ченцова, появление которого на родине
было для Петра Григорьича хуже ножа острого, так что в первые минуты после прочтения письма дочери ему пришло
было в
голову бросить все в Петербурге и скакать к себе, чтобы спасать Катрин от этого негодяя.
Егор же Егорыч
был шафером у Музы и держал над нею венец, а жених обошелся и без поддержки, надев сам крепко на
голову брачную корону.
— Позовите сюда вниз жену мою! — крикнул вслед за тем доктор, высунув
голову в коридор, около которого
была комната горничных.
Егор Егорыч между тем молчал и впал в глубокое раздумье. Доктор хотел
было заговорить, но gnadige Frau движением руки остановила его. Егор Егорыч вскоре опять поднял
голову.
Андреюшке
было лет около шестидесяти: испитой до худобы скелета, с курчавой, всклоченной седой
головой и торчащей во все стороны бородою, он имел на себе белую, чистую рубаху и полосатые порты, но
был босиком и, держа ноги сложенными под себя, постоянно легонько покачивался на цепи.
Андреюшка на эти слова адмиральши как-то ухарски запел: «Исайя, ликуй! Исайя, ликуй!» — потрясая при этом то в одну сторону, то в другую
головой, и долго еще затем продолжал на весьма веселый
напев: «Исайя, ликуй! Исайя, ликуй!»
Это
был, по-видимому, весьма хилый старик, с лицом совершенно дряблым; на
голове у него совсем почти не оказывалось волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и особенно правое ухо, что
было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую мысль, проводил у себя пальцем за ухом.
— Позвольте, — возразил ему на это Мартын Степаныч, — я — давно, конечно, это
было — читал об умном делании на испанском языке, но, опять-таки повторяю, подробности совершенно утратились у меня из
головы.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую
голову назад; кого же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную церковь она не ходила, а когда он приходил в дом, то почти не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли
быть такие светлые личности.
Ей, конечно, и в
голову не приходило, что отец Василий, содержимый Егором Егорычем на руге при маленькой церкви,
был один из умнейших и многосведущих масонов.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на
голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика
было гнев!
Прежняя обыкновенная печь в спальне заменилась затейливым камином, и в конце концов брачная кровать молодых представляла нечто невероятное: она
была широчайшая, из цельного красного дерева, и в обеих спинках ее
были вделаны огромные зеркала, так что всякий, ложившийся на эту кровать, видел себя с
головы до ног.
Он
был еще старик крепкий, с расчесанной бородой и
головой, в синей рубахе и в валяных сапогах, так как у него простужены
были ноги.
Как ни отуманена
была голова Ченцова, но он дрогнул всем телом от последних слов Катрин и крикнул...
— В таком случае, господин полковник, — сказал он, почтительно склонив
голову, — не благоугодно ли
будет вам обязать, по крайней мере, господина Ченцова подпискою, чтобы он выехал из имения Катерины Петровны.
Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную, где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов в настоящие минуты совершенно не походил на того, например, Тулузова, который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра Григорьича, то
был почти лакей, а ныне шел барин; походка его
была смела, важна; вид надменен;
голову свою он держал высоко, как бы предвкушая Владимира не в петлице, а на шее.
— Очень хорошо я его знаю! — сказал надменным и насмешливым тоном Тулузов. — Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет себе
голову, если я
буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.
Так дело шло до начала двадцатых годов, с наступлением которых, как я уже сказал и прежде, над масонством стали разражаться удар за ударом, из числа которых один упал и на
голову отца Василия, как самого выдающегося масона из духовных лиц: из богатого московского прихода он
был переведен в сельскую церковь.
Смотритель ушел от него тоже, кажется, с уверенностью, что господин губернский почтмейстер
был маленько в загуле и что это теперь у него
голова болит.
В сущности Сверстов торопился произвести на своим другом нравственную операцию единственно по своей искренней любви к Егору Егорычу и из страха за него. «Ну, — думал он в своей курчавой
голове, — решить вопрос, так решить сразу, а там и видно
будет, что потом следует предпринять».
Катрин промолчала и покачала только
головой. Она очень хорошо понимала, что ее воля
была гораздо слабее воли Тулузова и что, она зашла в своих дурачествах в жизни так далеко, что ей воротиться назад
было нельзя!
Старуха на это отрицательно и сердито покачала
головой. Что
было прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало силы добраться.
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла, что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее
голове быстро промелькнули не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак, то
есть Аггей Никитич, говорит, что любит меня, а между тем разблаговещивает всем, что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни
было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.