Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни
только развалины; вместо сада, в котором некогда были
и подстриженные деревья,
и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но
и аферист уж этот лопнул,
и завод его стоял без окон
и без дверей — словом,
все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено,
и один
только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных
и всяких других душевных качеств, она
всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя
и представлять, что она была женщина
и умная,
и добрая,
и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила
только о серьезных предметах, выражалась плавно
и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы
и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство
и переписку с разными умными людьми
и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга
и святых обязанностей;
только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием,
и самым колючим из них для меня была лживость
и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна
только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не
только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом
и ужасом исполняется, когда слышит ее
и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый
и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не
только сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
—
Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина
и как бы более
всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она
и лежит тут.
Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли
все эти стоны
и рыдания ее не были устроены нарочно,
только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее
и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу,
и смутное детское чувство говорило в нем, что
вся эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него,
и впереди предстояло
только одно: учиться.
По фигурам своим, супруг
и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово
и трудно,
и только решительное отсутствие внутри
всего того, что иногда другим мешает жить
и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс,
и не для выгоды какой-нибудь, а с целью
только показать, что она юристка
и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше
всех ее жертвой: она читала ему
все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им
и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Во
всей губернии один
только Еспер Иваныч ценил
и уважал этот высокий, но спившийся талант.
Еспер Иваныч предполагал в том же тоне выстроить
и всю остальную усадьбу, имел уже от архитектора
и рисунки для того, но
и только пока!
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала
и блистала своей чешуей
и в ведрах,
и в сети,
и на лугу береговом; но Еспер Иваныч
и не взглянул даже на
всю эту благодать, а поспешил
только дать рыбакам поскорее на водку
и, позвав Павла, который начал было на
все это глазеть, сел с ним в линейку
и уехал домой.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной
только лунным светом, на диван
и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре,
и вообще видно было, что
вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический
и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах
и, наконец, благородные
и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Только на обеспеченной
всем и ничего не делающей русской дворянской почве мог вырасти такой прекрасный
и в то же время столь малодействующий плод.
Та была по натуре своей женщина суровая
и деспотичная, так что
все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж, чтобы
только спастись от маменьки.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая
и жившая с Еспером Иванычем в городе,
и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение,
и один
только ум
и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению
и по воспитанию, —
и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так
и теперь задушила в себе чувство ревности,
и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива
и услужлива, хотя впрочем, ей
и огорчаться было не от чего…
Про Еспера Иваныча
и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он
и подумать ничего грешного не смел;
и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы
только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней;
и таким образом
все дело у них разыгрывалось на разговорах,
и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Имплев не знал, куда себя
и девать:
только твердое убеждение, что княгиня говорит
все это
и предлагает по истинному доброжелательству к нему, удержало его от ссоры с нею навеки.
Свидетели этого прощанья: Ванька — заливался сам горькими слезами
и беспрестанно утирал себе нос, Симонов тоже был как-то серьезнее обыкновенного,
и один
только Плавин оставался ко
всему этому безучастен совершенно.
Открытие
всех этих тайн не
только не уменьшило для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его;
и пока он осматривал
все это с трепетом в сердце — что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...
Симонов сейчас засветил свечку,
и все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу
и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со
всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство, так что, когда
все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся
только какой-то темный простор.
Публика начала сбираться почти не позже актеров,
и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая
и незваная, обыкновенно ездила на
все домашние спектакли
и всем говорила: «У нас самих это было — Петя
и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где
и Разумов, можно было сказать
только одно, что он целый день пил
и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Другой раз Николай Силыч
и Павел вышли за охотой в табельный день в самые обедни; колокола гудели во
всех церквах. Николай Силыч
только поеживался
и делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
Все эти толкованья сильно запали в молодую душу моего героя,
и одно
только врожденное чувство приличия останавливало его, что он не делал с начальством сцен
и ограничивался в отношении его глухою
и затаенною ненавистью.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст;
и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль
и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во
все горло дерет песни;
только как подошел к нашему дому,
и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет
и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни
и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Все улыбнулись.
И Еспер Иваныч сначала тоже, слегка
только усмехнувшись, повторил: «Усмирильщик… себя!», а потом начал смеяться больше
и больше
и наконец зарыдал.
Он готов был бы в эти минуты
всю остальную жизнь отдать, чтобы
только иметь право обнять
и расцеловать ее.
— Я
все готов сделать, чтобы вы
только не рассердились! — сказал он
и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.
Все, в страхе — зреть святыню, падают ниц; несколько времени продолжается слегка
только трепетное молчание; но хор певчих снова запел,
и все, как отпущенные грешники, поднимаются.
В ночь с субботы на воскресенье в доме Крестовниковых спать, разумеется, никто не ложился,
и, как
только загудел соборный колокол,
все сейчас же пошли в церковь.
В доме Крестовниковых, как
и водится, последовало за полнейшим постом
и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились за столом, так что Павел, наевшись
всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью
и,
только уже напившись чаю, освежился немного
и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера
только приехал сын его,
и теперь, пока тот спал еще, потому что
всего было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались
все семиклассники
и перепились до неистовства;
и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся
и проспал там
всю ночь. — Наш барин, — продолжал он, —
все более в книжку читал… Что ни есть
и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую
только должность прикажете, пойду!
«Неужели это, шельмец, он
все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько
и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве —
и только в этом случае не стал бы откладывать
и сберегать денег для него же.
Он готов был
все сделать
и все перенести, лишь бы
только не задерживал его отец
и отпустил бы поскорее в Москву.
«
Все дяденькино подаренье, а отцу
и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом
всю дорогу ни слова не сказал с сыном
и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
Павел догадался, что это был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который
все еще был исправником
и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз,
только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат
и совершенно поседел.
Павел молчал
и ограничивался
только тем, что слушал насмешливо
все эти переговоры.
— По-моему, имеете
и нет; не имеете права, потому что муж ваш не желает вам оставить этот вексель, а имеете его, потому что он заел
весь ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами не
только деньгами, но даже жизнию, если бы вы потребовали того!..
Огурцов, в тех же опорках
и только надев мятую-измятую поддевку, побежал
и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес
все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его
и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это
и стал его бранить.
— Не знаю, — отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится,
только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали,
все что-то неладно с ним пошло, да
и до сей поры, пожалуй, так идет.
Мысль, что она не вышла еще замуж
и что
все эти слухи были одни
только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного
только Еспера Иваныча, сидящего хоть
и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат
и кругом обложенного книгами.
— Что любит ее или нет господин Постен — этого я не знаю; это можно говорить
только гадательно; но что господин Фатеев погубил ее жизнь
и заел
весь ее век — это
всем известно.
— Век ее заел! — воскликнула Анна Гавриловна. — А кто бы ее
и взял без него!.. Приехавши сюда, мы
все узнали: княгиня
только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее
все именье в любовников прожила, да
и дочка-то, верно, по ней пойдет.
Безумец! Он не подозревал, что
только эта Мари
и придавала прелесть
всему этому мирку; но ангел, оживлявший его, отлетел из него,
и все в нем стало пустынно!
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой
и подал ему его повесть назад. Павел
только из приличия просидел у него еще с полчаса,
и профессор
все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой
и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы быть истинным жрецом искусства,
и заключил тем, что «орудие, то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой
и решился пока учиться
и учиться!..
Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова
и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как
только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же
и отправился к приятелю.
— Начало
всех начал, — повторил Салов. — А Конт им говорит: «Вы никогда этого начала не знали
и не знаете, а знаете
только явления, —
и явления-то
только в отношении к другому явлению, а то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, — справедливо это или нет?
— А, это уж, видно, такая повальная на
всех! — произнес насмешливо Салов. —
Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев
и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора
и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.