Неточные совпадения
Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, — ты
и будешь знать теперь, что
все достоинства повести даны ей
только ее истинностью.
Неделю гостила смирно,
только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый,
и дарил Верочке конфеты,
и надарил ей хороших кукол,
и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что
только раз она
и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский,
только уже другой статский,
и приводил с собою полицию,
и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему
и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да
и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они
все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь,
только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
Верочка села к фортепьяно
и запела «Тройку» — тогда эта песня была
только что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась:
и это
все так...
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах,
и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом;
только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала
и поняла появление перемирия, а сама, при
всем благоговении, так
и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти
и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Он согласен,
и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем,
и все тянет,
и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю,
и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его
только в том случае, когда вы не будете напоминать о нем каким бы то ни было словом о молодой особе, о которой»
и т. д.
Словом, Сторешников с каждым днем
все тверже думал жениться,
и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела
и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить
только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери
и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему:
только что стал он дремать, вошла Матрена
и сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена
вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
Как
только она позвала Верочку к папеньке
и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я
все то должна знать, что Анна Петровна знает»,
и пошла сообщить барыне.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна
только махнула рукою. То же самое случилось
и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, —
и остался не при чем,
и мог
только махнуть рукой
и сказать: отрекаюсь от
всего, делай, кто хочет, что хочет
и с собою,
и со мною.
Так бывало прежде с отличными девушками, так бывало прежде
и с отличными юношами, которые
все обращались в хороших людей, живущих на земле тоже
только затем, чтобы коптить небо.
Впрочем, мы знаем пока
только, что это было натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей»
и «сделать этого медведя ручным», — да
и не до того ей было: она рада была, что ее оставляют в покое; она была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что сломанная рука затихла,
и боль в боку не слышна,
и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во
всех суставах.
И вот они, для пользы любимой науки, — они ужасные охотники бранить медицину,
только посвящают
все свои силы ее пользе, — они отказываются от богатства, даже от довольства,
и сидят в гошпиталях, делая, видите ли, интересные для науки наблюдения, режут лягушек, вскрывают сотни трупов ежегодно
и при первой возможности обзаводятся химическими лабораториями.
Кроме товарищей да двух — трех профессоров, предвидевших в нем хорошего деятеля науки, он виделся
только с семействами, в которых давал уроки. Но с этими семействами он
только виделся: он как огня боялся фамильярности
и держал себя очень сухо, холодно со
всеми лицами в них, кроме своих маленьких учеников
и учениц.
— Да разве вы не женщина? Мне стоит
только сказать вам самое задушевное ваше желание —
и вы согласитесь со мною. Это общее желание
всех женщин.
Нет, им
только жалко, а они думают, что в самом деле так
и останется, как теперь, — немного получше будет, а
все так же.
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные
и добрые люди так думают; а то ведь мне
все казалось, что это
только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Нет, Верочка, это не странно, что передумала
и приняла к сердцу
все это ты, простенькая девочка, не слышавшая
и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить
и доказали, что этому так надо быть, что это непременно так будет, что «того не может не быть; не странно, что ты поняла
и приняла к сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, —
и только.
Но
все наблюдения
только подтверждали основательность
и благонамеренность Дмитрия Сергеича.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя
только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что
все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт
и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что
и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему
и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
И выражение лица беспрестанно меняется: какая кроткая! какая сердитая! вот печальная, вот веселая, —
все меняется! а
все добрая, — как же это,
и когда сердитая,
все добрая? но
только, какая же она красавица! как ни меняется лицо, с каждою переменою
все лучше,
все лучше.
—
Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если бы я не знал, что вы правы! Да, как это было бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! —
и только,
и мы с нею стали бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
— Приятно беседовать с таким человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком,
и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., — ведь
только третью долю выпьем за обедом, —
и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но
все же останется
и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья,
все же не в убыток, а в сбереженье.
(«Экая шельма какой! Сам-то не пьет.
Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, —
и будто кваском припахивает,
и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу,
все эту ель стану пить. — Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить».)
— Ах, мой милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но
только я не хочу так: я не хочу жить на твои деньги. Ведь я
и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда — ведь маменька
всем расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне не не должно жить на твои деньги?
Нынешнего числа уж нечего считать, — остается
только пять часов его; в апреле остается 2 дня; май — 31 да 2, 33; июнь — 30 да 33, 63; из июля 10 дней, —
всего только 73 дня, — много ли это,
только 73 дня?
и тогда свободна!
За обедом Марья Алексевна, действительно, уже не ругалась, а
только рычала
и уже без всяких наступательных намерений, а так
только, для собственного употребления; потом лечь не легла, но села
и сидела одна,
и молчала,
и ворчала, потом
и ворчать перестала, а
все молчала, наконец, крикнула...
— А если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно говорить хладнокровно, так
и я уйду, пожалуй, — мне
все равно.
Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего не сделает, а со мной
и того меньше.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить,
и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах
и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более
только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить
и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может
и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины
и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием,
и результатом
всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда
и состояло единственное желание Марьи Алексевны,
и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
А мужчина говорит,
и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это
все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый
и набит
все одними 100–рублевыми бумажками,
и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что
и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем
все банковые билеты да векселя,
и каждый билет
и вексель дороже стоит, чем
весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери
и всего нашего семейства;
только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
Вся ваша прежняя жизнь привела вас к заключению, что люди делятся на два разряда — дураков
и плутов: «кто не дурак, тот плут, непременно плут, думали вы, а не плутом может быть
только дурак».
— Мой миленький, стану рассказывать тебе свою радость.
Только ты мне посоветуй, ты ведь
все это знаешь. Видишь, мне уж давно хотелось что-нибудь делать. Я
и придумала, что надо з завести швейную; ведь это хорошо?
В азарт она не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во
все подробности бедноватого быта Лопуховых
и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что
только в скромной обстановке возможно истинное счастье,
и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей
и гор, на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Одно
только: молодых людей много бывает, да
все мужнины приятели,
и скромные.
Отец выпивал, но
только когда приходилась нужда невтерпеж, — это реальное горе, или когда доход был порядочный; тут он отдавал матери
все деньги
и говорил: «ну, матушка, теперь, слава богу, на два месяца нужды не увидишь; а я себе полтинничек оставил, на радости выпью» — это реальная радость.
— Они будут играть в другие куклы,
только уж в безвредные куклы. Но ведь у них не будет таких детей, как они: ведь у меня
все люди будут людьми;
и их детей я выучу быть не куклами, а людьми.
Таким образом, проработали месяц, получая в свое время условленную плату, Вера Павловна постоянно была в мастерской,
и уже они успели узнать ее очень близко как женщину расчетливую, осмотрительную, рассудительную, при
всей ее доброте, так что она заслужила полное доверие. Особенного тут ничего не было
и не предвиделось, а
только то, что хозяйка — хорошая хозяйка, у которой дело пойдет: умеет вести.
Это потому, что у меня нет большого пристрастия к деньгам; ведь вы знаете, что у разных людей разные пристрастия, не у
всех же
только к деньгам: у иных пристрастие к балам, у других — к нарядам или картам,
и все такие люди готовы даже разориться для своего пристрастия,
и многие разоряются,
и никто этому не дивится, что их пристрастие им дороже денег.
Особенно сильно подействовало не
только на нее, но
и на
весь кружок несчастие одной из лучших девушек мастерской.
Так теперь с этими историями: когда-нибудь
и от этой оспы люди избавят себя, даже
и средство известно,
только еще не хотят принимать его,
все равно, как долго, очень долго не хотели принимать
и средства против оспы.
Да
все было радость, кроме огорчений; а ведь огорчения были
только отдельными, да
и редкими случаями: ныне, через полгода, огорчишься за одну, а в то же время радуешься за
всех других; а пройдет две — три недели,
и за эту одну тоже уж можно опять радоваться.
Чаще
всего посаженною матерью бывала Мерцалова или ее мать, тоже очень хорошая дама, а Вера Павловна никогда: она
и одевала,
и провожала невесту в церковь, но
только как одна из подруг.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить
всему; а
только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у Веры Павловны,
все выходят замуж — полгода, немного больше, смотришь, Вера Павловна уж
и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна, ведь вы сами
все устроили, некому быть, кроме вас».
Не очень редко бывают гости
и постарше, ровня Лопуховым: большею частью бывшие товарищи Лопухова, знакомые его бывших товарищей, человека два — три молодых профессоров, почти
все люди бессемейные; из семейных людей почти
только Мерцаловы.
Тут
всего было: танцовали в 16 пар,
и только в 12 пар, зато
и в 18, одну кадриль даже в 20 пар; играли в горелки, чуть ли не в 22 пары, импровизировали трое качелей между деревьями; в промежутках
всего этого пили чай, закусывали; с полчаса, — нет, меньше, гораздо меньше, чуть ли не половина компании даже слушала спор Дмитрия Сергеича с двумя студентами, самыми коренными его приятелями из
всех младших его приятелей; они отыскивали друг в друге неконсеквентности, модерантизм, буржуазность, — это были взаимные опорочиванья; но, в частности, у каждого отыскивался
и особенный грех.
— Да ведь я знаю, кто эта дама, — сказал офицер, на беду романтика подошедший к спорившим: — это г-жа N.; она при мне это
и сказала;
и она действительно отличная женщина,
только ее тут же уличили, что за полчаса перед тем она хвалилась, что ей 26 лет,
и помнишь, сколько она хохотала вместе со
всеми?
Кирсанову пришлось долго толковать с Верою Павловною, успокоивать ее. Наконец, она поверила вполне, что ее не обманывают, что, по
всей вероятности, болезнь не
только не опасна, но
и не тяжела; но ведь
только «по
всей вероятности», а мало ли что бывает против всякой вероятности?
Проницательный читатель, — я объясняюсь
только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз — навсегда; есть
и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти
все литераторы
и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов;
и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он
и перестал бывать у Лопуховых.
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула
и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом,
и что притиснуты они правою рукою Кирсанова,
и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло
и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» —
и давнул горло;
и Nicolas постиг, что задушить точно легко,
и рука уже отпустила горло, можно дышать,
только все держится за горло.