Неточные совпадения
Оно проникало не
только в отношения между поместным дворянством
и подневольною массою — к ним, в тесном смысле,
и прилагался этот термин, — но
и во
все вообще формы общежития, одинаково втягивая
все сословия (привилегированные
и непривилегированные) в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства
и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленным.
И вот, когда
все было наварено, насолено, настояно
и наквашено, когда вдобавок к летнему запасу присоединялся запас мороженой домашней птицы, когда болота застывали
и устанавливался санный путь — тогда начиналось пошехонское раздолье, то раздолье, о котором нынче знают
только по устным преданиям
и рассказам.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так как
все в доме говорили о генералах, даже об отставных, не
только с почтением, но
и с боязнью.
Скажу больше: мы
только по имени были детьми наших родителей,
и сердца наши оставались вполне равнодушными ко
всему, что касалось их взаимных отношений.
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не
только не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое
и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так
и надо учить дураков!»
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем
только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из
всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье —
и велика Федора, да дура — что в нем!
— Что отец!
только слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь
и я чем не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ
и скажет: пей, ешь
и веселись!
И манже,
и буар,
и сортир —
все тут!
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно
и урывками —
только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время
все кругом нас было темно
и безмолвно. Ни о какой охоте никто
и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).]
и отправлялась
всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд,
и происходила ловля карасей.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на
все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела,
только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
Становилось жутко в этих замолчавших комнатах, потому что безмолвие распространилось не
только на детские помещения, но
и на
весь дом.
Весь этот день я был радостен
и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам
и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками
и пряниками. Обыкновенно они делывали это
только в дни именин.
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы
и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий
все меньше
и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из своего убежища, взглянула на мою работу
и, сверх ожидания, не рассердилась, а
только сказала...
Матушка видела мою ретивость
и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль, что я
и без посторонней помощи, руководствуясь
только программой, сумею приготовить себя, года в два, к одному из средних классов пансиона.
И мысль, что я одиниз
всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было не по себе. Прежде
всего меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого не слыхал.
И только повторительное,
все более
и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов
и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Только недальнозорким умам эти точки кажутся беспочвенными
и оторванными от действительности; в сущности же они представляют собой не отрицание прошлого
и настоящего, а результат
всего лучшего
и человечного, завещанного первым
и вырабатывающегося в последнем.
Разница заключается
только в том, что, создавая идеалы будущего, просветленная мысль отсекает
все злые
и темные стороны, под игом которых изнывало
и изнывает человечество».
Злополучие так цепко хватается за
все живущее, что
только очень редкие индивидуумы ускользают от него, но
и они, в большинстве случаев, пользуются незавидной репутацией простодушных людей.
Спрашивается: что могут дети противопоставить этим попыткам искалечить их жизнь? Увы! подавленные игом фатализма, они не
только не дают никакого отпора, но сами идут навстречу своему злополучию
и безропотно принимают удары, сыплющиеся на них со
всех сторон. Бедные, злосчастные дети!
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там
и будут зиму зимовать, — ответила матушка. —
Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на
все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас
все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
В течение
всего обеда они сидели потупив глаза в тарелки
и безмолвствовали. Ели
только суп
и пирожное, так как остальное кушанье было не по зубам.
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские
и проч., но
и там не слышно было никакого движения, потому что скот был в стаде, а дворовые на барщине.
Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю во
всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
— Что ему, псу несытому, делается! ест да пьет, ест да пьет!
Только что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый!
Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер бы —
и дело бы с концом!
Я не помню, как прошел обед; помню
только, что кушанья были сытные
и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы жили
всеми оброшенные
и никогда не ждали гостей, то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами,
и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
С одной стороны, она сознавала зыбкость своих надежд; с другой, воображение так живо рисовало картины пыток
и истязаний, которые она обещала себе осуществить над мужем, как
только случай развяжет ей руки, что она забывала ужасную действительность
и всем существом своим переносилась в вожделенное будущее.
В таком положении стояло дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом
и сыном становился
все глубже
и глубже. Старик
и прежде мало давал сыну денег, а под конец
и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство не
только с избытком обеспечивало его существование, но
и давало возможность делать сбережения. Но он был жаден
и негодовал на отца.
Бежавших дворовых водворили
и убедили нового помещика не
только простить их за побег, но
и всей дворне отпустить ведро водки.
Вообще усадьба была заброшена,
и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как
только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка
и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так как вообще была неприхотлива.
Это может показаться странным, но я
и теперь еще сознаю, что крепостное право играло громадную роль в моей жизни
и что,
только пережив
все его фазисы, я мог прийти к полному, сознательному
и страстному отрицанию его.
Все помещики, не
только своего уезда, но
и соседних, знали его как затейливого борзописца
и доверяли ему ходатайство по делам, так что квартира его представляла собой нечто вроде канцелярии, в которой, под его эгидою, работало двое писцов.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно
и проч.
и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук. Время проходило довольно оживленно,
только душно в комнате было, потому что
вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Всем было там хорошо; всякая комната имела свой аппетитный характер
и внушала аппетитные мысли, так что не
только домашние с утра до вечера кушали, лакомились
и добрели, но
и всякий пришлый человек чувствовал себя расположенным хоть чего-нибудь да отведать.
Все любили друг друга
и в особенности лелеяли Сашеньку, признавая ее хозяйкой не
только наравне с бабушкой, но даже, пожалуй, повыше.
Дом был одноэтажный, с мезонином, один из тех форменных домов, которые сплошь
и рядом встречались в помещичьих усадьбах; разница заключалась
только в том, что помещичьи дома были большею частью некрашеные, почернелые от старости
и недостатка ремонта, а тут даже снаружи
все глядело светло
и чисто, точно сейчас ремонтированное.
Вот
только Акуля с Родивоном — из мужской прислуги он один в доме
и есть, а прочие
всё девушки —
всё что-то про себя мурлыкают.
Словом сказать, на
все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то время не
только о нигилистах, но
и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
Когда серое небо, серая даль, серая окрестность настолько приглядятся человеку, что он почувствует себя со
всех сторон охваченным ими,
только тогда они всецело завладеют его мыслью
и найдут прочный доступ к его сердцу.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать
и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что
все родные разъезжались по деревням,
и его посещал
только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами
и один из
всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она
и сама
только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем
и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит
и Настька-краля,
и Клюквин,
и даже генерал Любягин. Да
и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Да я бы не
только карасей, а
все:
и ягоды,
и фрукты,
и печеночки,
и соченьков с творожком…
— Теперь мать
только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком —
все полетит в застольную! Не миновать, милый друг,
и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю!
И сам хорошо ест,
и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
—
И без лакомства проживу.
Все в свое время. В Москве, впрочем, уж показалась земляница шпанская;
только в лавках, а лоточники еще не продают. В теплицах, слышь, раннюю выводят.
— Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде, жил, так там
и в ту пору лесов мало было. Такая жарынь
все лето стояла, что
только тем
и спасались, что на погребицах с утра до вечера сидели.
—
И ништо ему. Лёгко ли дело, сколько времени колобродил!
Только и слов у
всех было на языке: Бонапарт да Бонапарт!
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была,
и дом каменный,
и сад,
и заведения всякие, ягоды, фрукты,
все свое.
Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
— Да, болезни ни для кого не сладки
и тоже бывают разные. У меня купец знакомый был, так у него никакой особливой болезни не было, а
только все тосковал. Щемит сердце, да
и вся недолга.
И доктора лечили,
и попы отчитывали,
и к угодникам возили — ничего не помогло.
— У нас, на селе, одна женщина есть, тоже
все на тоску жалуется. А в церкви, как
только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней ни делали:
и попа отчитывать призывали,
и староста сколько раз стегал — она
все свое.
И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
—
И насчет капитала они скрывают.
Только и посейчас
все еще копят. Нет-нет да
и свезут в Совет. Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
Репертуар домашних развлечений быстро исчерпывается. Матушка
все нетерпеливее
и нетерпеливее посматривает на часы, но они показывают
только семь. До ужина остается еще добрых полтора часа.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является
и отец, но он не ужинает вместе с другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом
и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное;
только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло:
всем скучно,
все устали,
всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.
Только дядя Григорий, как маятник, ходит взад
и вперед по комнате, да Клюквин прислонился к косяку двери
и все время стоит в наклоненном положении, точно ждет, что его сейчас позовут.