Неточные совпадения
— Да; я
сам не умею чинить; вот вам карандаш, — отвечал ученик, поднимая с полу карандаш и подавая мне его.
Говоря откровенно, я,
сам того
не замечая, влюбился в Лидию Николаевну.
— Какое веселье!.. Я
не люблю балов, но я там училась; начальница меня очень любила;
сама приезжала и просила, чтоб мамаша меня отпустила; она очень добрая!
Я ничего
не отвечал. Дело в том, что под этим идеалом я разумел ее
самое. Несколько времени мы молчали.
— Неужели же Марья Виссарионовна
не видит в нем ни разницы лет, ни разницы воспитания с Лидиею Николаевною, неужели, наконец,
не понимает личных его недостатков? Я уверен, что ей
самой будет неловко иметь такого зятя: у него ничего нет общего с вашим семейством.
— Ничего
не сделаешь. Неужели вы думаете, что я
не действовал? Я несколько раз затевал с ним историю и почти в глаза называл дураком, чтобы только рассердить его и заставить перестать к нам ездить; говорил, наконец, матери и
самой Лиде — и все ничего.
— У ней никаких нет побуждений, потому что нет никаких убеждений. В этом случае ее решительно поддувает Пионова;
не будь этой советчицы, мать бы задумала… опять передумала… потом, может быть, опять бы задумала, и так бы время шло, покуда
не нашелся бы другой жених, за которого Лида
сама бы пожелала выйти.
— Славный малый Леонид, — продолжал он, — только ко мне
не ездит, да и
сам я давно
не бывал у них: с год!.. Все нездоровится.
— Бери, мне
самому жаль. Как бы
не барыня, я бы с ней
не расстался.
— Ах, боже мой, боже мой! Чего
не выдумают! Ивана Кузьмича выгнали! Ивана Кузьмича!.. — воскликнула она таким тоном, как будто бы это было так же невозможно, как
самому себе сесть на колена. — Слышите, Марья Виссарионовна, что еще сочинили? Вы хорошо знаете причину, по которой Иван Кузьмич оставил службу, и его будто бы выгнали! Ха, ха, ха…
Марья Виссарионовна, сердившаяся на сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною
не кланялась и
не говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у Леонида, она прислала за мною и просила, если я свободен, прийти к ней. Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда
не бывало,
сама предложила мне курить.
— По искреннему желанию добра Лидии Николаевне? Да чем же вы, господа, после этого меня считаете? Неужели же я менее Леонида и вас желаю счастия моей дочери, или я так глупа, что ничего
не могу обсудить? Никто из моих детей
не может меня обвинить, чтобы я для благополучия их
не забывала
самой себя, — проговорила Марья Виссарионовна с важностию.
— Отчего ж он убегает меня? Вы
сами имеете матушку, каково бы ей было, если бы вы
не захотели видеть ее? И что это за фарсы? Сидит в своем кабинете, как запертый, более месяца
не выходит сюда. Мне совестно всех своих знакомых. Все спрашивают: что это значит, что его
не видать? И что же я могу на это сказать?
— Я
не могу понять, — продолжала Марья Виссарионовна, — с чего ты взял так об Лиде беспокоиться; она
сама выбрала эту партию.
Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну было совершенно бесполезно; но что же, наконец,
сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя Леонид просил меня
не говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если
не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я
не верил, тем более что она худела с каждым днем.
— Оттого, что оно прилично только
самым пустым женщинам, которые
сами не способны любить, да и их никто
не полюбит.
Надобно сказать, что я, человек вовсе
не щепетильный, бывал в
самых отдаленных уголках провинций, живал в столице в нумерах, посещал очень незавидные трактиры, но таких странных гостей, каких созвал Иван Кузьмич, я редко встречал.
Дамы были какие-то особенного свойства,
не говоря уже о предметах их разговоров, о способе выражения,
самая наружность их и костюмы были удивительные: у одной, например, дамы средних лет, на лице было до восьми бородавок, другая, должно быть, девица, была до того худа, что у ней между собственною ее спиною и спинкою платья имелся необыкновенной величины промежуток, как будто бы спина была выдолблена.
— Вы, господа, — говорил он, —
сами не пейте: вы люди молодые; это может войти в привычку, в обществе это
не принято; я
сам тоже терпеть
не могу вина и, когда увижу его, тотчас стараюсь уничтожить, что я и сделаю с этим шато-марго.
—
Сама не знаю, а часто об этом думала.
— Это, то есть, выходит по гражданской части: я
сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут,
не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки?
— Этому нельзя было
не верить… Она ко мне точно
не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец,
сама мать говорила об этом.
—
Самое лучшее:
не давайте ему пить, — сказал я.
У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я
не стеснился этим и решился высказать ей
самую горькую правду.
— Нет, вы, пожалуйста,
не ходите, я вас люблю;
сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов — вот он у меня где — тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я
не верю.
— Ох, какие вы требовательные! Вы хотите, чтобы с вами были откровенны прежде, чем вы
сами откровенны, и у вас недостает даже великодушия оставить нам, женщинам, право скромности. Вы
сами не рискуете шагу сделать, но ожидаете, сидя спокойно в креслах, чтобы к вам подошла бедная женщина и рассказала все свои тайные помыслы, — проговорила Надина и пошла в том же роде.
В продолжение этого вечера она сказала несколько
самых обидных колкостей Лиде; на двух младших дочерей, которые вышли погулять и погуляли
не более получаса, крикнула, зачем они смели так долго гулять, и даже Леониду, которому она всегда более других уступала и который обыкновенно спорил с нею очень смело, в одном пустом разговоре велела замолчать.
— Э, как
не знаете, верно, знаете, в
самый жар еще гуляет; говорит, что декохт пьет, непременно знаете.
«Неужели эта женщина, — думал я, — всю жизнь будет меня обманывать, в то время, как я считал ее чистою и невинною, в которой видел несчастную жертву судьбы, она, выходит,
самая коварная интриганка; но положим, что она могла полюбить Курдюмова, я ей это прощаю, но зачем скрыла от меня, своего друга, который бог знает как ей предан и с которым,
не могу скрыть этого, как замечал по многим данным, она кокетничала; и, наконец, как неблагородно поступила с бедною Надиною.
— Простите меня, — отвечала Лида, протягивая мне руку, — я оскорбила вас, я
сама не знаю, что говорю… Если бы вы знали, как я страдаю…
Не верьте мне, я многое вам говорила неправду.
—
Сама не знаю; я очень боюсь Леонида и маменьки, что, если они услышат, а оправдываться я
не могу. Они бог знает что подумают.
Я хотел было тотчас же ехать, но Лида меня остановила и просила остаток вечера провести у ней. Она боялась, что приедет Курдюмов, и он в
самом деле приезжал, но его, по общему нашему распоряжению,
не приняли.
— Нет, я
сам пойду, — отвечал я и, боясь, что Иван Кузьмич ко мне
не выйдет, отворил дверь, на которую белокурая мне показывала, и вошел.
— Вы сердитесь на нее, и
сами не знаете за что, — продолжал я.
— Коли так больна и
не любит меня, так зачем же замуж выходила, шла бы в кого влюблена; а я ведь дурак… я ничего
не понимаю, — говорил он как бы
сам с собой.
—
Не совестно ли вам, Иван Кузьмич, говорить это?
Не вы ли
сами предложили как доказательство любви вашей уничтожить этот вексель!
«Нет, Лида
не должна жить с этим человеком, он совсем потерялся, — подумал я. — Это еще и лучше, что он
сам ее оставил. Пусть она живет с матерью: расскажу все Леониду, и мы вместе как-нибудь это устроим». Больше всех я ожидал сопротивления от
самой Лиды: вряд ли она на это решится.
Я
сам заснул почти на утре, но когда проснулся, его уж
не было у меня: в шесть часов утра, как сказал мне мой человек, за ним заезжал молодой человек в карете, в которой они вместе и уехали.
—
Сами не можем знать хорошенько; ночевать они дома
не изволили, а сегодня на утре привезли в беспамятстве, все в крови; надобно полагать так, что из пистолета, видно, ранены.
Пионовых решительно
не хотел видеть, они приезжали несколько раз, и как Лида ни просила, чтобы принять их, хоть для приличия, он
не соглашался; родных своих также
не велел пускать, да они и
сами не приезжали, за исключением Надины, которая была один раз и с которой он ни слова
не сказал, зато Анна Ивановна ездила каждый день, но ее, это уж по приказанию Лиды, тоже
не пускали.
— Я без грусти
не могу вообразить ее брата. Говорят, еще очень молоденький мальчик, и умереть в такие лета, это ужасно! Как должна ее
самое мучить совесть? Я удивляюсь, как она до сих пор еще жива? — вмешалась молоденькая дама и покраснела от неуверенности,
не сказала ли чего-нибудь глупого.
Сестру мужа ей и в голову
не приходило делать умышленно громовым отводом, но та
сама влюбилась в Курдюмова.
Лида
не отвечала мне целые два дни; нетерпение меня мучило. Я
сам было хотел ехать к ней, но мне принесли от нее письмо. Передаю его в подлиннике.