Виновата ли она?

С тех пор как я познакомился с Ваньковскими, жизнь моя сделалась как-то полнее. Все вечера после уроков я проводил у них. Говоря откровенно, я, сам того не замечая, влюбился в Лидию Николаевну. Каждый день я более и более с мучительным нетерпением начал ожидать шести часов, чтобы отправиться в заветный дом на Смоленском рынке, и всю дорогу меня занимала одна мысль: дома ли Лидия или куда-нибудь уехала? Увижу я ее или нет? Проходил я обыкновенно прямо к Леониду в кабинет и в продолжение часа, занимаясь с ним, все прислушивался: не долетит ли до меня звук ее голоса. Я знал ее походку, чувствовал шелест ее платья, и потом, когда мы, кончив занятия, входили в гостиную, — если не было ее там, мной овладевала невыносимая тоска: я садился, задумывался и ни слова не говорил; но она входила, и я оживал, делался вдруг весел, болтлив. Не знаю, замечал ли это кто-нибудь, но только Лида была ко мне очень ласкова: вообще молчаливая, со мной всегда заговаривала первая и всякий раз, когда я сбирался уходить домой, говорила мне вполголоса: «Куда вы? Посидите, еще рано!»

Марья Виссарионовна добрая женщина, но решительно не умеет держать себя с детьми: Леонида она любит более всех, хотя и спорит с ним постоянно, и надобно сказать, что в этих спорах он всегда правее; с маленькими девочками она ни то ни се, или почти ими не занимается, но с Лидиею Николаевною обращается в высшей степени дурно. Бедная девушка поставлена в такое положение, что скорее походит на приживалку, чем на дочь. Она занимается всем хозяйством, учит и нянчит маленьких сестер и, несмотря на все это, получает от матери беспрерывные замечания за всевозможные пустяки. Ко мне Марья Виссарионовна привыкла. Иван Кузьмич отрекомендовался мне, сказав, что он калужский помещик Марасеев, и просил обязать его приятным моим знакомством. Он очень недалек и, кажется, к Лидии Николаевне неравнодушен, Марью Виссарионовну уважает, а Леонида боится. Что касается до сего последнего, то он по-прежнему ничего не делает, но, сблизившись с ним, я увидел в нем очень умного человека, в высшей степени честного по своим убеждениям и далеко не по летам развитого. Я день ото дня более к нему привязывался, и он, с своей стороны, высказал мне, что полюбил меня.

К Ваньковским ездила еще одна дама, некто Лизавета Николаевна Пионова, и ездила почти каждый день, рыжая, рябая, с огромным ртом, влажными серыми глазами и, по-видимому, очень хитрая: к Марье Виссарионовне она обнаруживала пламенную дружбу, а от Ивана Кузьмича приходила в восторг и всегда про него говорила: «Чудный человек! Превосходный человек!». За Леонидом она, кажется, приволакивалась, а он говорил ей на каждом шагу дерзости и показывал явное пренебрежение. Раз она, не зная, о чем бы с ним заговорить, попросила его дать ей какую-нибудь книгу читать. Сначала он ей отвечал: «У меня никаких нет книг». Она не отставала. «Да какую вам надобно книгу?» — наконец, спросил он. «Какую-нибудь поинтереснее». Он пошел и принес ей календарь. Она надулась. Когда она обращалась к нему с просьбою сыграть на фортепьяно, он садился и начинал казачка. Досаднее всего, что эта госпожа обходилась с Лидиею Николаевною свысока и едва ее замечала.

Однажды я пришел на урок. Леонида дома не было: это с ним часто случалось. Я прошел в кабинет. Мимо растворенных дверей промелькнула горничная, потом другой раз, третий — и, наконец, вошла в кабинет.

— Что вы изволите сидеть одни-с, барышня дома, — сказала она.

— Где же Лидия Николаевна? — спросил я не совсем спокойным голосом.

— В гостиной, пожалуйте туда-с; я докладывала об вас.

Я прошел в гостиную. Лидия Николаевна сидела за пяльцами.

— Брат сейчас приедет, он поехал с маменькою, — сказала она.

Я сел. Говорить с Лидиею Николаевною было для меня величайшим наслаждением, но мне это редко удавалось. Я решился воспользоваться настоящим случаем.

— Какую вы огромную картину вышиваете, — сказал я.

Приличнее этого мне ничего не пришло в голову.

— Эта еще не так велика… Посмотрите, какое славное лицо у старика, — отвечала Лидия Николаевна, показывая узор, на котором был изображен старик с седою бородою, с арфою в руках, возле его сидел курчавый мальчик и лежала собака; вдали был известный ландшафт с деревцами, горами и облаками.

— Надобно иметь истинно женское терпение, чтобы все это вышить, — продолжал я, рассматривая узор.

— Нет, это не терпение, а так… от нечего делать… — отвечала Лидия Николаевна. — Хорошо, если бы женщины должны были иметь терпение только вышивать подушки, которые потом запачкаются и бросятся, — прибавила она, вздохнув.

— А где же им оно еще нужно? — спросил я с ударением.

— В жизни.

— Это, я полагаю, нужно мужчинам и женщинам.

— Мужчинам? О, нет! Они гораздо свободнее; они могут быть тем, чем хотят, а мы бываем тем, чем нам велят.

«Милая девушка, как она умна», — подумал я.

— Мне кажется, — начал я вслух, — что женщины в наше время довольно свободны…

— Чем же свободны? Может ли, например, женщина выйти или не выйти замуж?

— Конечно, может.

— Нет, не может, потому что над ней сейчас станут смеяться, назовут старою девушкою, скажут, что она зла; родные будут сердиться, тяготиться: на это недостанет никакого терпения.

— Необходимость выйти замуж для каждой девушки сделается приятною: стоит только выйти за того, кого полюбишь.

— А если никого не любишь?

— Надобно дожидаться: для всякой женщины придет пора, когда она полюбит.

— Не думаю, я первая никогда и никого не полюблю.

— Это почему вы думаете?

— Так… Полюбить одного, а выдадут за другого: лучше уж никого не любить.

Интересный разговор наш был прерван на этом месте приездом Леонида с матерью.

Мы ушли с ним в кабинет.

В этот раз я не совсем добросовестно исполнял обязанность наставника. Теорию неопределенных уравнений растолковал так неопределенно, что это даже заметил мой воспитанник, хотя и слушал меня по обыкновению очень невнимательно.

— Вы что-то сегодня совсем непонятно рассказываете, — сказал он с обыкновенною своею откровенностию.

— Мне нездоровится, — отвечал я.

— Ну так оставьте, и мне надоело. — Пойдемте в гостиную.

Я только того и ждал и дал себе слово во что бы то ни стало возобновить с Лидиею Николаевною прежний разговор, но на беду мою несносный Иван Кузьмич был уже тут и сидел рядом с нею. Марья Виссарионовна рассказывала какую-то длинную историю про одну свою родственницу, которой предстояла прекрасная партия и которую она сначала не хотела принять, но потом, желая исполнить волю родителей, вышла, и теперь счастливы так, как никто; что, наконец, дети, которые слушаются своих родителей, бывают всегда благополучнее тех, которые делают по-своему. Говоря это, она переглядывалась с Иваном Кузьмичом, который ей поддакивал, и взглядывала на дочь; та сидела, потупившись, и ни слова не говорила. Леонид слушал мать с насмешливою улыбкою. Мне бы, вероятно, целый вечер не удалось переговорить с Лидиею Николаевною, но приехала Пионова. С нежностию поздоровалась она с Марьею Виссарионовною, издала радостное восклицание при виде Ивана Кузьмича, который у ней поцеловал руку, и тотчас же начала болтать, а потом, прищурившись, взглянула в ту сторону, гае сидел Леонид, и проговорила сладким голосом:

— Вы здесь, Леонид Николаич, я вас и не вижу… Здравствуйте!

Тот не пошевелился и ни слова не сказал; меня и Лидию Николаевну она по обыкновению не заметила. Лида вышла, наконец, в залу, я тоже последовал за нею, благословляя в душе приезд Пионовой. Когда я вошел, Лидия сидела на небольшом диване, задумавшись. Увидев меня, она улыбнулась и проговорила:

— Я ушла, там очень жарко, посидимте здесь.

Я стал около нее.

— Вы будете у нас завтра? — спросила она.

— Буду.

— А послезавтра?

— Послезавтра воскресенье, урока у меня нет.

— Ничего, приходите обедать и на целый день.

Я обмер от радости.

— Завтра я не буду целый день дома, — прибавила Лидия.

— Где ж вы будете? — спросил я.

— В пансионе у madame Жарве. Там завтра акт и вечером бал.

— Стало быть, вы завтра будете веселиться?

— Какое веселье!.. Я не люблю балов, но я там училась; начальница меня очень любила; сама приезжала и просила, чтоб мамаша меня отпустила; она очень добрая!

— Я знал одну из воспитанниц madame Жарве; та не похожа на вас и, кажется, очень любит балы.

— Кто такая?

— Вера Базаева, которая мне еще как-то кузиной приходится.

— Верочку Базаеву? Она вам кузина! Эта наша пансионская красавица. Скажите, где она и что делает?

— Я думаю, танцует и кокетничает.

— Право? Она, впрочем, всегда была немного кокетка, а какая хорошенькая! Сначала я была с ней дружна, а потом расстались холодно; она тогда зиму жила здесь, очень много выезжала, и мы почти не видались.

— У меня с нею почти были такие же отношения: на первых порах мы с ней очень скоро подружились, или по крайней мере она уверяла меня, что ей очень ловко танцевать со мною вальс, а я находил, что она очень хороша собою.

— Вы не были в нее влюблены?

— Нет.

— Не может быть.

— Отчего же не может быть?

— Оттого, что она так мила, что нравится всем.

— На первый взгляд, может быть, а потом, вглядевшись, увидишь, что красоте ее многого недостает.

— Чего ж недостает?

— Мысли, чувства, души.

Лида не возражала.

— Вы напрасно думаете, — продолжал я, — чтоб я мог быть влюблен в Базаеву; по моим понятиям, женщина должна иметь совершенно другого рода достоинства.

— А именно?

— Вы желаете знать?

— Очень.

— Женщина должна быть не суетна, а семьянинка, кротка, но не слабохарактерна, умна без педантства, великодушна без рисовки, не сентиментальна, но способна к привязанности искренней и глубокой, — отвечал я.

В голове моей давно уже приготовлен был для Лидии Николаевны этот очерк идеала женщины.

— А наружность? — спросила она.

— Наружности я и определять не хочу. Эти нравственные качества, которые я перечислил, так одушевят даже неправильные черты лица, что она лучше покажется первой красавицы в мире.

— Таких женщин нет.

— Нет, есть.

— Вы, стало быть, встречали?

— Может быть.

— Желала бы я посмотреть на такую женщину.

Я ничего не отвечал. Дело в том, что под этим идеалом я разумел ее самое. Несколько времени мы молчали.

— Вы, Лидия Николаевна, говорили, что никогда и никого не полюбите? — начал я.

— Да.

— Стало быть, вы никогда и замуж не пойдете?

— Нет, пойду.

— По расчету?

— Да, по расчету, — отвечала она.

И мне показалось, что, говоря это, она горько улыбнулась.

— Я не ожидал от вас этого слышать.

— Отчего ж не ожидали; это очень покойно; по крайней мере, если муж разлюбит, то не так будет обидно.

— Перестаньте так говорить, я вам не верю.

— Нет, правда.

— Правда?.. — начал было я.

— Постойте, — вдруг перебила меня Лидия Николаевна, — там, кажется, говорят про меня.

— Что такое вас встревожило? — спросил я.

— Так, ничего, — отвечала Лидия Николаевна.

— Ах, какая эта Пионова несносная! — прибавила она как бы про себя.

— Lydie, ou etes vous? [Лидия, где вы? (франц.).] — раздался голос Марьи Виссарионовны из гостиной.

— Ici, maman [Здесь, мама (франц.).], — отвечала Лидия.

— Venez chez nous. [Идите к нам (франц.).]

— Посидите тут, я скоро возвращусь, — это ужасно! — проговорила она и ушла.

По крайней мере, с полчаса сидел я, напрягая слух, чтобы услышать, что говорится в гостиной; но тщетно; подойти к дверям и подслушивать мне было совестно. Наконец, послышались шаги, я думал, что это Лидия Николаевна, но вошел Леонид, нахмуренный и чем-то сильно рассерженный.

— Что вы тут сидите; пойдемте в кабинет, — сказал он.

Я пошел за ним в надежде, не узнаю ли чего-нибудь.

— Пионова сегодня что-то много говорит, — начал я.

— Мерзавка!.. Черт знает, как все эти женщины нелепы.

— А что же?

Леонид ничего не отвечал; расспрашивать его, я знал, было бесполезно.

— А математика идет плохо, — начал я с другого.

— Скверно. Как мне хочется на воздух! Поедемте прокатиться; я вас довезу до дому; у меня лошадь давно заложена.

— Хорошо. Можно проститься с вашими?

— Ступайте; а я покуда оденусь.

В гостиной я застал странную сцену: у Марьи Виссарионовны были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся. Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня:

— Вы будете завтра дома?

— Буду.

— Я завтра приду к вам.

— Приходите.