Виновата ли она?

Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает — неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.

Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и все старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш.

Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.

— Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. — сказала она.

— Я был не так здоров, — отвечал я.

Вошел лакей.

— Водку прикажете подавать? — спросил он Лидию Николаевну.

— Еще девятый час, — возразила она.

— Спрашивают-с.

— Всего девятого половина.

Лакей ушел.

— Я тоже больна, — продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, — голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!

— Очень рад, — отвечал я.

Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.

— Что это у вас за вечер сегодня? — начал я.

— Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, — отвечала Лидия Николаевна.

— А давно ли у вас такие вечеринки? — спросил я.

— С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу!

— Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.

Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку.

— Вам жаль меня? — спросила она.

— Неужели же вы сомневаетесь?

— Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.

— Что мне вам посоветовать? — возразил я. — Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно… Как можно было выходить за подобного человека?

— Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.

— Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?

— Мне говорила это Пионова.

— И вам не совестно было верить этой женщине?

— Этому нельзя было не верить… Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом.

Я только пожал плечами.

— Об этом что уж говорить, — продолжала Лидия Николаевна, — теперь уж этого изменить нельзя, все кончено.

«Конечно, уж кончено», — согласился я мысленно.

— Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? — спросил я, помолчав.

— Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться… особенно последнее время, приезжая из Москвы… там кто-нибудь его против меня вооружает.

— Я думаю, те же Пионовы.

— Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина — старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.

— Кто же она такая?

— Не знаю, магазинщица какая-то.

— Высокая, прямая?

— Да.

Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.

— Самое лучшее: не давайте ему пить, — сказал я.

— Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву.

— Не отпускайте.

— Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.

— Злой и низкий человек, больше ничего.

— Нет, когда не пьян, совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть.

— Вы бы его больше бранили, что делать? Против подобных людей надобно употреблять грубые средства.

— Я не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по целым дням. Первое время это была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит.

— А вы с нею дружны?

— Да, я люблю ее. Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не жила с братом вместе, а теперь живет для меня.

— Полно, так ли, Лидия Николаевна?.. Вы слишком доверчивы! Вы готовы верить в любовь каждого, кто хоть немного вас приласкает. Я думаю, Надина имеет другую, более эгоистическую цель.

— Может быть, ей хочется и в Москве пожить!

— Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова.

— А вы разве уж заметили?

— Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность.

— Странная, я ее не понимаю; она очень умная девушка, но в этом отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его.

— Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств, что может и не Надину увлечь.

— Но как бы ни был хорош мужчина, все-таки надобно узнать его сколько-нибудь, чтобы полюбить.

— А вы сами лично знаете Курдюмова?

— Да, я его знаю; он человек очень благородный, и у него прекрасное сердце.

— Вот как! Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам ли он?

— Ну, нет; что вы смеетесь! Он, право, хороший человек, немного светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении!

— Нисколько; счастливый голос и рутина.

— Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите?

— Я его не люблю за то, что его не любит ваш брат, и я в этом случае Леониду верю безусловно.

— Нет, Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех знакомых он любит только одного вас, а прочих никого.

— Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то вы совершенно противоположны ему в этом отношении. Любить и быть дружным надобно осторожно, особенно женщинам, чтобы не испытать потом позднего и тяжелого разочарования.

— Но зачем же видеть людей в таком черном цвете, и без того в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! — отвечала Лида, встала и подала мне руку.

Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор.

У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я не стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду.

— Не знаю, Лидия Николаевна, — начал я, — с чего вы предполагаете в Курдюмове прекрасное сердце! По-моему, он человек светский, то есть человек внешних достоинств. Приезжая к вам, он насилует себя; ему нужен иной круг, ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете, он жертвует не для Ивана Кузьмича, на которого не обращает никакого внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас.

Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала, но я не остановился и продолжал:

— Вы в самом удобном положении, чтобы за вами ухаживать; вы женщина умная, вы несчастливы, быть вашим утешителем приятно, и незаметно можно достигнуть своей цели.

— Довольно, будет, — перебила Лидия Николаевна, — вы безжалостны и несправедливы. Я к нему чувствую только дружбу и была бы очень довольна, если бы он женился на Надине.

— Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно.

— Неужели же вы обвиняете меня и за дружбу? Я и с вами дружна, но не влюблена же в вас, — возразила она с достоинством.

Мне это сравнение показалось несколько обидно.

— Дай бог, чтобы вы питали к этому человеку то же чувство, как и ко мне, но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны, в том я готов дать клятву. Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я овладел собою, с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только. Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас — девушку, он вряд ли обращал какое-нибудь внимание, а заинтересовался вами, когда вы сделались дамою.

— Довольно, кончимте этот разговор. Вы безжалостны, с вами иногда страшно говорить; вы способны убить в женщине веру и в самое себя и в других.

— Я сказал только правду, как я ее понимаю.

Говоря это, мы подошли к дому и опять с заднего крыльца прошли в гостиную, там нашли Курдюмова. Лидия взглянула на меня и потупилась.

— Vous vous etes promenee?. [Вы гуляли? (франц.).]

Лидия кивнула головою и села. Я взглянул в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом на целый дом.

— Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван, говорил, не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка, не выдай — не выдала! Баста! — проговорил Пионов, встал и подошел к столу с закускою.

— Эге, господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий! Выдай, брат, за ту же цену подливки, а мы покуда мадеркой займемся. Вы, господа, на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит — дрянь; я уж так, от нечего делать, по смиренству своему, займусь ею. Эй, Иван Кузьмич! Позабавься хоть мадеркою, раскуражь себя. Это ведь ничего, виноградное, оно не действует.

Иван Кузьмич встал и подошел к столу. Пионов налил ему полный стакан; он выпил, закурил трубку, прошелся по зале нетвердыми шагами, вошел в гостиную, посмотрел на всех нас, сел на стул и начал кусать губы, потом взглянул сердито на жену.

— Отчего вы не велели давать нам закуски? — спросил он ее, ероша себе волосы.

Лидия Николаевна не отвечала.

— Вы не велели, а я велел, — извините! — продолжал он. — Где моя сестрица?

Лидия Николаевна молчала.

— Отчего же вы со мною не хотите говорить! Я вас спрашиваю: где моя сестрица?

— Она уехала, — отвечала Лидия.

— А! Уехала, очень жаль… Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина уехала, — сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут.

— Отчего ж вы не велели подавать закуску? — отнесся он опять к жене.

— Я ничего не говорила, меня дома не было… я гуляла.

— А! Вы гуляли! Вы все гуляете, и я гуляю… что же такое?

Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было ее жаль.

— Вы проиграли или выиграли? — отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть как-нибудь переменить разговор.

— Проиграл-с, — отвечал Иван Кузьмич, — тысячу целковых проиграл; ничего-с, я свое проигрываю… я ни у кого ничего не беру.

Лидия встала и пошла.

— Куда же вы? Посидите с нами, мы сейчас будем ужинать, — сказал ей Иван Кузьмич.

— Я не хочу, — отвечала Лидия и проворно ушла.

— Это значит, дамы не ужинают. Покойной ночи, а мы будем ужинать и пить; а вы тоже не ужинаете? — отнесся он насмешливо к Курдюмову.

— Не ужинаю, — отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел.

— Ну, так и вам покойной ночи, — сказал хозяин, — вы тоже дама, у вас беленькие ручки. Прощайте; я ведь глуп, я ничего не понимаю, в вас mademoiselle Надина влюблена. Знаю, я хоть и дурак, а знаю, кто в вас влюблен; я только молчу, а у меня все тут — на сердце… Мне все наплевать. Я ведь дурак, у меня жена очень умна.

Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие.

— Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов — вот он у меня где — тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю.

— Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, — сказал Пионов, войдя.

— Не смею: мне жена не велит ужинать… говорит: вредно… Она боится, что я умру. Ха… ха… ха… — засмеялся Иван Кузьмич. — А я не боюсь… я хоть сейчас — умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.

— Изволь! — проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: — «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!» [«Лобзай меня, твои лобзанья…» – цитата из стих. А.С.Пушкина «В крови горит огонь желанья».]

Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится!