Неточные совпадения
—
А этот господин, — продолжал Михайло Борисович, мотнув головой на дверь и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, — желает получить известное место, и между ними произошло, вероятно,
такого рода facio ut facias [я делаю, чтобы ты делал (лат.).]: «вы-де схлопочите мне место,
а я у вас куплю за это дом в мое ведомство»…
А? — заключил Михайло Борисович, устремляя на барона смеющийся взгляд,
а тот при этом сейчас же потупился,
как будто бы ему даже совестно было слушать подобные вещи.
Глубокие очертания, которыми запечатлены были лица обеих дам, и очень заметные усы на губах старухи Жиглинской,
а равно и заметный пушок тоже на губках дочери, свидетельствовали, что
как та,
так и другая наделены были одинаково пылкими темпераментами и имели характеры твердые, непреклонные, способные изломаться о препятствие, но не изогнуться перед ним.
—
А вот что медики-с, скажу я вам на это!.. — возразил Елпидифор Мартыныч. — У меня тоже вот в молодости-то бродили в голове разные фанаберии,
а тут
как в первую холеру в 30-м году сунули меня в госпиталь, смотришь, сегодня умерло двести человек, завтра триста,
так уверуешь тут, будешь верить!
— Вам нечего и выдумывать себе никакой особенной специальности,
а берите
такую,
какая она есть в обществе. Вы человек умный, способный: поезжайте в Петербург, в который вы и без того беспрестанно ездите, и поступайте там на службу.
—
А что, если ты… — заговорила она, кидая на князя взгляд, — не будешь меня любить
так,
как я хочу, чтоб меня любили?
— Еще бы не обеспечить! — проговорил Елпидифор Мартыныч, разводя своими короткими ручками: он далеко не имел
такого состояния,
как князь, но и то готов бы был обеспечить Елену;
а тут вдруг этакий богач и не делает того…
Она сама гораздо бы больше желала, чтобы князь бывал у них,
а то,
как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.
— Непременно скажи, прошу тебя о том! — восклицала Елизавета Петровна почти умоляющим голосом. — Или вот что мы лучше сделаем! — прибавила она потом,
как бы сообразив нечто. — Чтобы мне никак вам не мешать, ты возьми мою спальную: у тебя будет зала, гостиная и спальная,
а я возьму комнаты за коридором,
так мы и будем жить на двух разных половинах.
Елизавету же Петровну,
как видно, сильно заняло ее новое предположение,
так что, выйдя из-за стола, она, не теряя ни минуты, позвала Марфушу и дворника и заставила их вещи свои перетаскивать в комнату Елены,
а вещи Елены — в свою комнату, и при этом последнюю заметно старалась убрать
как можно наряднее; для этой цели Елизавета Петровна оставила в этой комнате свой ковер, свой ломберный стол и на нем вазы с восковыми цветами.
При этом Марфа уже покраснела и сейчас же скрылась,
а через несколько минут действительно Елизавета Петровна,
как это видно было из окон, уехала с ней на лихаче-извозчике. Дочь
таким образом она оставила совершенно с глазу на глаз с князем.
—
А тем, что… ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно,
как вон русские самодуры говорят: «Хочу, мол,
так и сделаю,
а ты моему нраву не препятствуй!». Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась;
а то приехал, сначала хитрить стал,
а потом, когда отпустили,
так обрадовался,
как школьник, и убежал.
Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что
как только родится у князя от Елены ребенок,
так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью;
а потому,
как ни добра она была и
как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика,
так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно.
— И потому, господин его сиятельство, — продолжала Елизавета Петровна, как-то гордо поднимая свою громадную грудь, — теперь этими пустяками, которые нам дает, не думай у меня отделаться;
как только ребенок родится, он его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами,
а не то я возьму да и принесу его супруге на окошко: «На поди, нянчись с ним!» Вы, пожалуйста,
так опять ему и передайте.
В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности,
а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя,
так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему;
а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.
—
А знаете ли вы, — продолжал барон, — что наши,
так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление,
как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.
— Болеть об нищей братии,
а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться,
а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!» Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался
так: «О-хо-хо-хо, батюшки…
какие там слоны сидят!
И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей,
а остальные набрались из
таких господ, которые ни на
какое другое путное дело неспособны.
Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит;
а писать он тоже может всякую чепуху,
какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (
так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это
как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире,
так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр,
а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут!
—
Как хотите, — рассуждал он с ударением, —
а князь все-таки человек женатый!
Наконец, явилась и Елена, по обыкновению, с шиком одетая, но — увы! — полнота ее талии была явно заметна, и это,
как кажется, очень сильно поразило княгиню,
так что она при виде Елены совладеть с собой не могла и вся вспыхнула,
а потом торопливо начала хлопотать, чтобы устроить поскорее танцы, в которых и разделились
таким образом: княгиня стала в паре с бароном, князь с Еленой, г-жа Петицкая с своим Архангеловым,
а Анна Юрьевна с Миклаковым.
Князь непременно полагал, что барон находится в группе людей, стоящих около фейерверка,
так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно из самых светлых колес фейерверка было зажжено, князь усмотрел барона вовсе не на пруду,
а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах.
— Все мужья на свете, я думаю, точно
так же отзываются о своих соперниках! — проговорил
как бы больше сам с собою Миклаков. —
А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? — спросил он князя.
— Вовсе не фиктивное! — возразил князь. — Потому что тут оскорбляется мое самолюбие,
а самолюбие
такое же естественное чувство,
как голод, жажда!
—
А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что
какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном,
так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним,
а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал, собственно, по делу князя.
Она девушка,
а между тем делается матерью, — это, вероятно, распространится по всей Москве, и ей очень трудно будет оставить Елену начальницей женского учебного заведения; но в то же время она ни за что не хотела отпустить от себя Елену,
так как та ей очень нравилась и казалась необыкновенной умницей. «Ничего, как-нибудь уговорю, успокою этих старикашек; они сами все очень развратны!» — подумала про себя Анна Юрьевна.
Прежде всего она предположила заехать за Миклаковым; но,
так как она и прежде еще того бывала у него несколько раз в номерах,
а потому очень хорошо знала образ его жизни, вследствие чего, сколько ни была расстроена, но прямо войти к нему не решилась и предварительно послала ему сказать, что она приехала.
— Наконец, князь объясняет, что он органически, составом всех своих нервов, не может спокойно переносить положение рогатого мужа! Вот вам весь сей человек! — заключил Миклаков, показывая Елене на князя. — Худ ли, хорош ли он, но принимайте его
таким,
как он есть,
а вы, ваше сиятельство, — присовокупил он князю, — извините, что посплетничал на вас; не из злобы это делал,
а ради пользы вашей.
—
А вы
как думаете! — отвечал Миклаков. — Я принадлежу к
такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь,
а с меня никто ничего!
В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню» было: «Она еще и прежде сего ему нравилась и казалась
такой милой и
такой чистенькой; прочитанное же им письмо ее к мужу окончательно утвердило его в этой мысли, и княгиня стала представляться Миклакову
как бы совершенною противоположностью ему самому: она была
так добра,
а он зол; она
так опрятна,
а он вечно грязен; она блондинка,
а он брюнет, — словом, она ангел,
а он черт».].
— Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, — отвечал Миклаков,
а сам с собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен,
так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший». — Ну,
а как вы думаете насчет честности князя? — продолжал он допрашивать княгиню.
Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что
как будто бы он и не получал от жены никакого письма,
а княгиня — что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом,
так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили
как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он
так же хорошо,
как и она, понял, что князь начудил все из ревности,
а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было,
так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
— Ну,
а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то
такое больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали,
так что я ничего тут не понимаю и решительно не знаю,
как мне быть.
— Mille remerciements! [Тысяча благодарностей! (франц.).] — воскликнула Анна Юрьевна, до души обрадованная
таким предложением барона, потому что считала его, безусловно, честным человеком,
так как он, по своему служебному положению, все-таки принадлежал к их кругу,
а между тем все эти адвокаты, бог еще ведает,
какого сорта господа. — Во всяком случае permettez-moi de vous offrir des emoluments [позвольте предложить вам вознаграждение (франц.).], — прибавила она.
—
А я еще и меньше того! — подтвердил барон; но передать своим хозяевам о переезде к Анне Юрьевне он,
как мы видели, едва только решился за последним обедом на даче,
а когда перебрались в город,
так и совсем перестал бывать у Григоровых.
Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты
такой же вздор,
как и писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к тому, и вследствие этого для него ясно было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов,
а он при них — самое большое, останется чернорабочим.
«Будущее лето я поеду за границу,
а потом, вероятно, и в Петербург, но только не работать,
а пожуировать». Барон непременно предполагал на следующую зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург,
так как боялся, что он даже нынешнюю зиму умрет со скуки в праматери русской истории.
Какое неприятное чувство во мне поселяет необходимость повиноваться вам, вы сами можете судить,
а потому, чтобы не подвергать себя другой раз подобной неприятности, я прошу и меня также уволить от должности: трудиться в
таком духе для общества, в
каком вы желаете, я не могу.
Усматривая из настоящего случая, до
какой степени я иначе понимала мою обязанность против того,
как вы, вероятно, ожидали, я, к великому моему сожалению, должна просить вас об увольнении меня от настоящей должности, потому что, поступая
так,
как вы того желаете, я буду насиловать мою совесть,
а действуя по собственному пониманию, конечно, буду не угодна вам».
Барон сделал гримасу: ему очень не хотелось ехать к Григоровым,
так как он предполагал, что они, вероятно, уже знали или, по крайней мере, подозревали об его отношениях к Анне Юрьевне,
а потому он должен был казаться им весьма некрасивым в нравственном отношении, особенно княгине, которую барон
так еще недавно уверял в своей неизменной любви;
а с другой стороны, не угодить и Анне Юрьевне он считал как-то неудобным.
— Речь идет о поэме
А.С.Пушкина «Полтава» (1829).] у Пушкина сказал: «Есть третий клад — святая месть, ее готовлюсь к богу снесть!» Меня вот в этом письме, — говорила Елена, указывая на письмо к Анне Юрьевне, — укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о нем всегда только с людьми, которые и без меня
так же думали,
как я думаю; значит, я не пропагандировала моих убеждений!
— Конечно, конечно!.. — соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. — Неприятно в этом случае для женщин только то, что
так как эти занятия самки им не дают времени заняться ничем другим,
так мужчины и говорят им: «Ты, матушка, шагу без нас не смеешь сделать,
а не то сейчас умрешь с голоду со всеми детенышами твоими!»
Такое позволение,
как видно, очень обрадовало Миклакова; он несколько раз и с улыбкою на губах перечитал письмецо княгини и часов с семи принялся одеваться: надев прежде всего белую крахмальную рубашку, он почувствовал какую-то свежесть во всем теле; новый черный сюртучок, благодаря шелковой подкладке в рукавах, необыкновенно свободно шмыгнул у него по рукам; даже самая грудь его, одетая уже не в грязную цветную жилетку,
а в черную, изящно отороченную ленточкой, стала
как бы дышать большим благородством; словом, в этом костюме Миклаков помолодел по крайней мере лет на десять.
—
А,
так вы хотите, чтобы я назвала вам вашу тайну? — проговорила г-жа Петицкая немножко
как бы и устрашающим голосом.
— Да
так, мне тоже; я сам, впрочем, имел глупость: тогда князь тотчас же после родов предлагал мне тысячу рублей,
а я не взял.
Как думаю, брать в
такую минуту, — сами согласитесь!
— Да ведь то-то после заплатит — к-ха!..
Как тоже он понял мои слова? Может быть, он думает, что я никогда не хочу с него брать денег… Нельзя ли вам этак, стороной, им сказать: — «
А что, мол, платили ли вы доктору? — Пора, мол, везде уж по истечении
такого времени платят!»
— Плохо-то, плохо! Конечно, что на первых порах слова родительские им покажутся неприятными, ну,
а потом,
как обдумаются,
так, может быть, и сделают по-ихнему; я, вы знаете, для вас делал в этом отношении, сколько только мог, да и вперед — к-ха!.. — что-нибудь сделаю, — не откажитесь уж и вы, по пословице: долг платежом красен!
«
А,
так ты вот еще из
каких…