Неточные совпадения
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела,
а потом
так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с…
а я… лежал пьяненькой-с.
Сначала сам добивался от Сонечки,
а тут и в амбицию вдруг вошли: «
Как, дескать, я,
такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?»
А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну и произошло…
— Дура-то она дура,
такая же,
как и я,
а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил,
а теперь пошто ничего не делаешь?
Но в идущей женщине было что-то
такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и
как бы с досадой,
а потом все крепче и крепче.
А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, —
так как она в
таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Ах, ах,
как нехорошо! Ах, стыдно-то
как, барышня, стыд-то
какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в
таких лохмотьях,
а сам деньги выдает!
— Ах, стыд-то
какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это
как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах,
как разврат-то ноне пошел!..
А пожалуй что из благородных будет, из бедных
каких… Ноне много
таких пошло. По виду-то
как бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
«
А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел.
Как письмо прочел,
так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И
каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом,
как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать
как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его
так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой,
а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Так как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку,
а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену:
какую цену скажет,
так тому и быть.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга,
как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их,
а он прислушивался.
— Да
как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли,
так снаружи бы ключом заперли,
а не на запор изнутри.
А тут, — слышите,
как запор брякает?
А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
— Но позвольте,
как же у них
такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались и что дверь была заперта,
а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее,
а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг:
как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах,
а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что
так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и
как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (
как и часто устраивается в
таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.),
а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в
таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
«
А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось,
так и началось, черт с ней и с новою жизнию!
Как это, господи, глупо!..
А сколько я налгал и наподличал сегодня!
Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем!
А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
«Если действительно все это дело сделано было сознательно,
а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на
такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это
как же?»
Да, это
так; это все
так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения,
а так,
как будто
так тому и следует быть,
как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было
так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал…
А ведь
так!..
—
А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с,
так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о том уведомление получили. Изволите знать-с?
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну,
так как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти,
а?
— Будем ценить-с. Ну
так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить,
так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была
такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]…
а?
Как ты думаешь?
Но кстати о глупости:
как ты думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не
так глупа,
как с первого взгляда можно предположить,
а?
А ну
как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу,
а там вдруг войдут и скажут, что все давно уж известно и что они только
так…
—
А чего
такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас…
А как, брат, себя чувствуешь?
— Вижу, вижу; ну
так как же мы теперь себя чувствуем,
а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
— „
А где, говорю, тогда серьги взял?“ — „
А на панели нашел“, — и говорит он это
так,
как будто бы неподобно и не глядя.
— «
А не слыхали ль чего, шуму
какого и прочего?» — «Ничего не слыхали
такого особенного».
— «
Каким таким манером?» — «
А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались,
а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня в рожу краской, да и побег,
а я за ним.
А как ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять
такой факт, — основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, — за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий?
Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало
как бы что-то особенное,
а именно нечто
как бы оправдывавшее название «жениха»,
так бесцеремонно ему сейчас данное.
— В самом серьезном,
так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович,
как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с,
а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно,
а с неба даром не слетает.
А мы чуть не двести лет
как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников,
а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с
таким видом,
как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю,
как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете?
а сквозь него фонари с газом блистают…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал,
как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на
такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, —
а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться
так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше
так жить, чем сейчас умирать!
—
Как! Вы здесь? — начал он с недоумением и
таким тоном,
как бы век был знаком, —
а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно!
А ведь я был у вас…
А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика бы довел,
так что он меня
как и с рук-то сбыть уж не знал бы!
— Фу,
какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор,
а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, —
а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было,
а тут вдруг тратить начнет, — ну
как же не он?
Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— То-то и есть, что они все
так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает,
а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же
такие,
как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако?
А все равно! Аршин пространства будет, — хе!
Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу,
какие глупости в голову приходят…»
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его
как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно
так же,
как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех же местах на полу.
А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять».
Так вот оно
как!
А уж
как разодета: журнал, просто журнал!
—
А журнал, это есть, братец ты мой,
такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть,
как кому одеваться,
как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется,
а уж по женскому отделению
такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
— Батюшки! — причитал кучер, —
как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему,
а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей;
а он прямехонько им под ноги
так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули,
а он вскричал — они пуще… вот и беда.
— Вы не Амаль-Иван,
а Амалия Людвиговна, и
так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам,
как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный,
как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях,
так он бы завалился дрыхнуть,
а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же,
как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!..
Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
А только
как этот мальчишка теперь убит,
так ты себе представить не можешь!
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, —
а то
как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит…
А сегодня он действительно его выгнал. Это
так и было. Ну,
а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно
так сделает,
как обещает. Он воскресил уже брата,
а если правда, что доктор согласится здесь ночевать,
так чего же лучше?
— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну
как я предложу Роде не приходить? Он
так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу,
а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет,
как узнает, и… что тогда будет?