Неточные совпадения
Потому Красноглазихе в старообрядских домах и
было больше доверия, чем прощелыге Ольге Панфиловне, что,
ходя по раскольникам из-за подарков, прикидывалась верующею в «спасительность старенькой веры» и уверяла, что только по своему благородству не может открыто войти в «ограду спасения» и потому и живет «никодимски».
Ден пять
прошло после тех разговоров. Про отправленье Дунюшки на выучку и помина нет. Мать Макрина каждый раз заминает разговор о том, если зачнет его Марко Данилыч, то же делала и Дарья Сергевна. Иначе нельзя
было укрепить его в намеренье, а то, пожалуй, как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем не возьмешь.
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте стало уж под сорок и прежняя красота
сошла с лица, новые сплетки заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне
было не с руки, пожалуй, еще никто не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице.
— Бог милостив,
пройдет, — успокаивала его сама неспокойная Дарья Сергевна. — Горяченьким на ночь ее
напою, горчишник приложу. Нельзя же иной раз не прихворнуть.
Поглядеть на него в косной аль потом в караване, поверить нельзя, чтоб этот сумрачный, грозный купчина
был тот самый Марко Данилыч, что, до́ свету вплоть, в одних чулках
проходил по горнице, отирая слезы при одной мысли об опасности нежно любимой Дуни.
Сидор в лаптях, в краденом картузе, с котомкой за плечами, попросил одного из рабочих, закадычного своего приятеля, довезти его в лодке до берега.
Проходя мимо рабочих, все еще стоявших кучками и толковавших про то, что
будет, крикнул им...
Обед
прошел в строгом молчанье, не
было веселой застольной беседы.
— Уж как мне противен
был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не
сойдет.
Будьте в том уповательны — только по греховным стопам не
ходите…
— Дурак!.. Не обозначились!.. Без тебя знают, что не обозначились, — крикнул на него Марко Данилыч. — Что на этот счет говорят по караванам? Вот про что тебя, болвана, спрашивают… Слухи какие
ходят для эвтого предмету?.. На других-то
есть караванах?
Внизу смазливые немки, с наглыми, вызывающими взорами,
поют осиплыми голосами, играют на струнных инструментах, а потом докучливо надоедают,
ходя с нотами от столика к столику за подаяньем.
Степенной походкой вошел Марко Данилыч, слегка отстранив от себя ярославцев, хотевших
было с его степенства верхнюю одежу снять. Медленными шагами
прошел он в «дворянскую» — так назывались в каждом макарьевском трактире особые комнаты, где
было прибрано почище, чем в остальных. Туда не всякого пускали, а только по выбору.
— Народец-от здесь продувной! — поднимаясь с места, сказал Веденеев. — Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть кого… Не посмотреть за ними, такую тебе стерлядь сготовят, что только выплюнуть… Схожу-ка я сам да выберу стерлядей и ножом их для приметы пристукну. Дело-то
будет вернее…
— Вы, Онисим Самойлыч, должно
быть, так о себе представляете, что почта из Питера только для вас одних
ходит, — лукаво прищурив глаза, с язвительной усмешкой сказал Веденеев.
Пробраться сквозь крикливую толпу
было почти невозможно. А там подальше новая толпа, новый содом, новые крики и толкотня… Подгулявший серый люд с песнями, с криками, с хохотом, с руганью
проходил куда-то мимо, должно
быть, еще маленько пображничать. Впереди, покачиваясь со стороны на сторону и прижав правую ладонь к уху, что
есть мочи заливался молодой малый в растерзанном кафтане...
Добр, незлопамятен русский человек; для него что
прошло, то минуло, что
было, то
былью поросло; дедовских грехов на внуках он не взыщет ни словом, ни делом.
Бурлачил, в коренных
ходил и в добавочных, раза два кашеваром
был, но та должность ему не по нраву пришлась: недоваришь — от своей братьи на орехи достанется, переваришь — хуже того; недосолишь — не беда, только поругают; пересолил, ременного масла беспременно отведаешь.
Бывал Доронин и в косных,
был мастак и на дерево лазить, и по райнам
ходить, и бечеву ссаривать; но до дяди, за пьянством, не доходил, ни разу в шишках даже не бывал.
Кто говорил, что Доронин по Волге в разбое
ходил, сначала-де
был в есаулах, потом в атаманы попал; кто уверял, что разжился он мягкою денежкой, кто божился, клялся, что где-то на большой дороге богатого купца уходил он…
И не
было в них притворства, никогда с их языка не
сходило лживого слова.
Как родного сына, холила и лелеяла «Микитушку» Татьяна Андревна, за всем у него приглядывала, обо всем печаловалась, каждый день от него допытывалась: где
был вчера, что делал, кого видел,
ходил ли в субботу в баню, в воскресенье за часы на Рогожское аль к кому из знакомых в моленну, не оскоромился ль грехом в середу аль в пятницу, не воруют ли у него на квартире сахар, не подменивают ли в портомойне белье, не надо ль чего заштопать, нет ли прорешки на шубе аль на другой одеже какой.
И родных своих по скорости чуждаться стала, не заботили ее неизбывные их недостатки; двух лет не
прошло после свадьбы, как отец с матерью, брат и сестры отвернулись от разбогатевшей Параши, хоть, выдавая ее за богача, и много надежд возлагали, уповая, что
будет она родителям под старость помощница, а бедным братьям да сестрам всегдашняя пособница.
— Полно-ка ты, полно, успокой себя… Как можно такие слова говорить? — уговаривала дочь Татьяна Андревна. — Лучше ляг да усни, сном все
пройдет… На-ка,
выпей водицы.
Думал Меркулов пароход кабестанный нанять — и тут неудача: пароходов по Волге в то время еще немного
ходило, и все они
были заподряжены на целое лето.
Резко и бойко одна за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах
были веселы, лоцманá радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо
ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень у него с ума не
сходил.
Когда Меркулов доплыл до Казани, там на Бакалде застал он небольшой пароход. Пароход совсем
был готов к отвалу, бежал вверх по Волге к Нижнему. Тогда еще мало
ходило пароходов, и Никите Федорычу такая нечаянность показалась особенным, неожиданным счастьем. На плохой конец двумя сутками раньше увидит он теперь невесту.
Неужто пятьдесят верст выбежали?..» Хотел
было на часы взглянуть, но лампы нет, спичек нет, наверх
сходить — одеваться неохота.
Его все-таки не
было видно. Думая, что
сошел он вниз за кипятком для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали он россказни пожилого бывалого человека. Одет он
был в полушубок и рассказывал про волжские
были и отжитые времена.
— Да ей-Богу же, в горло кусок не
пройдет. Я так с вами давеча назавтракался, что, кажется, и завтрашний день
есть не захочу.
На пиры, на братчины, на свадьбы и на крестины не
ходят, песен не
поют, ни на игрища, ни в хороводы, ни на другие деревенски гулянки ни за что на свете.
— Узнавать-то нечего, не стоит того, — ответил Морковников. — Хоша ни попов, ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу на дух
ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера
была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
— Экая важность, что заперто!.. — вскликнул Дмитрий Петрович. —
Были бы деньги, и в полночь, и за полночь из земли выкопают, со дна морского достанут…
Схожу распоряжусь… Нельзя же не поздравить.
Шуршит тяжелое, плотное шелковое платье. Поднял Никита Федорыч голову… Вся в черном, стройная станом, величавой, осанистой походкой медленно навстречу ему
сходит с лестницы Марья Ивановна… Поверставшись, окинула его быстрым, пристальным взором… Что-то таинственное, что-то чарующее
было в том взоре… Узнала, должно
быть, пароходного спутника — улыбнулась строгой, холодной улыбкой… И затем медленно мимо
прошла.
Вот уж теперь без году тридцать лет
прошло, как вздела я иночество, а
была тогда еще моложе Флены Васильевны — на двадцать втором годике ангельского чина сподобилась я, многогрешная.
Голоса даже слышались мне: «
Пей, гласят,
пей —
пройдет тоска…» А те голоса и та тоска и винное забытье — все от врага.
— Третье лето так
прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал, бежала бы я с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот как в Петровки он
был здесь у нас, стало мне его жалко… Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил… Больно, больно стала жалеть его — и тут-то познала я, что сама-то люблю его паче всего на свете.
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось,
было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все
пройдет, все минет, она успокоится и забудет его».
— На-ка тебе, — молвил Герасим, подавая Абраму рублевку. —
Сходи да купи харчей, какие найдутся. Пивца бутылочку прихвати, пивцо-то я маленько употребляю, и ты со мной стаканчик
выпьешь. На всю бумажку бери, сдачи приносить не моги ни единой копейки. Пряников ребяткам купи, орехов, подсолнухов.
«Безотменно купи, — трещала она, — да скажи брательнику-то, ягодки, мол, из самого того леску, куда он, подростком
будучи, спасаться
ходил, — верь мне, по вкусу придутся».
Сначала все у него шло как
было отцом заведено, и года полтора жил он в полном достатке, а потом и пошел по бедам
ходить.
Один за другим четыре стакана «кипучего, самого лучшего»
выпил Марко Данилыч и, только что маленько освежился, опять принялся торговаться. На сорока восьми рублях покончили-таки… Стали иконы подбирать — и за этим
прошло не малое время. Каждую Смолокуров оглядывал и чуть на которой замечал хоть чуть-чуть видное пятнышко, либо царапинку, тотчас браковал, — подавай ему другую икону, без всякого изъяну. Без малого час
прошел за такой меледой, наконец все отобрали и уложили. Надо расплачиваться.
Вот середь круга выходит девица. Рдеют пышные ланиты, высокой волной поднимается грудь, застенчиво поникли темные очи, робеет чернобровая красавица, первая по Миршени невеста Марфуша, богатого скупщика Семена Парамонова дочь. Тихо двинулся хоровод, громкую песню запел он, и пошла Марфуша павой
ходить, сама беленьким платочком помахивает. А молодцы и девицы дружно
поют...
Первый силач, первый красавец изо всех деревень якимовских, давно уж Гриша Моргун в чужой приход стал к обедням
ходить, давно на поле Ореховом, на косовице Рязановой, чуть не под самыми окнами Семена Парамоныча, удалой молодец звонко песни
поет, голосистым соловьем заливается…
Про
былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру
ходили да по чужим местам в нáймитах работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу на старых дрождях.
— Петром Александрычем, — отрывисто молвил и быстро махнул рукавом перед глазами, будто норовясь муху согнать, а в самом-то деле, чтобы незаметно смахнуть с седых ресниц слезу, пробившуюся при воспоминанье о добром командире. — Добрый
был человек и бравый такой, — продолжал старый служака. — На Кавказе мы с ним под самого Шамиля́
ходили!..
Многие годы
прошли в таком от людей отчужденье, потом, умолен
будучи слезными мольбами народа, да укажет ему прямой путь к правой жизни и к вечному спасенью, паче же памятуя словеса Христовы: «Грядущего ко мне не иждену», стал отец Фотин нá дух принимать приходивших.
Такое время
было: пролетье
проходит, Петровки на дворе, а по сельщине, деревенщине голодуха.
— Нельзя, Дунюшка, никак нельзя, моя милая. В другое время наговоримся, — с ласковой улыбкой отвечала на горячие просьбы Дуни Марья Ивановна. — Через месяц
буду в Фатьянке. Тогда, надеюсь, Марко Данилыч посетит меня на новоселье и тебя привезет. Ягоды
поспеют к тому времени, за ягодами
будем ходить, за грибами. Ты любишь грибы брать?
И сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала «Четьи-миней» и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих себя вошли в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее Варварой Петровной, у них
была дочь, но
ходили слухи, что она
была им не родная, а приемыш либо подкидыш.
Мы всегда желаем
быть в избрáнном стаде,
Ты наш учитель, ты наш попечитель,
Просим милости богатой у тебя, владыки,
И всегда
ходить желаем под твоим покровом,
Ты нас, батюшка, питаешь и всем оделяешь,
В наших ско́рбях и печалях сам нас подкрепляешь,
Тебе слава и держава в пречистые руки».