Неточные совпадения
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что
ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Ему нужно
было сделать усилие над собой и рассудить, что около нее
ходят всякого рода люди, что и сам он мог прийти туда кататься на коньках.
В половине восьмого, только что она
сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня
была еще в своей комнате, и князь не выходил. «Так и
есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
— Когда найдено
было электричество, — быстро перебил Левин, — то
было только открыто явление, и неизвестно
было, откуда оно происходит и что оно производит, и века
прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это
есть сила неизвестная.
Кити встала за столиком и,
проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой
было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама
была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Он извинился и пошел
было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она
была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она
прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел
было встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда
проходили мимо.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое
было большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо
прошел наверх в гостиную.
— Ну да, всё мне представляется в самом грубом, гадком виде, — продолжала она. — Это моя болезнь Может
быть, это
пройдет…
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда
прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем.
Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
Но
прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему так же, как и в первые дни,
было больно вспоминать об этом.
Левин провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и
были внесены вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив его умываться и переодеваться, сам пока
прошел в контору сказать о пахоте и клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встретила его в передней вопросами насчет обеда.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже
сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и не
будучи в силах спросить, что хотел.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он
прошел, как будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он
был дома, а дома стены помогают.
Он чувствовал, что любовь, связывавшая его с Анной, не
была минутное увлечение, которое
пройдет, как
проходят светские связи не оставив других следов в жизни того и другого, кроме приятных или неприятных воспоминаний.
— Я! — повторила она. — Да, я мучаюсь иногда; но это
пройдет, если ты никогда не
будешь говорить со мной об этом. Когда ты говоришь со мной об этом, тогда только это меня мучает.
— О, я не стану разлучать неразлучных, — сказал он своим обычным тоном шутки. — Мы поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора велят
ходить. Я пройдусь дорогой и
буду воображать, что я на водах.
Мадам Шталь принадлежала к высшему обществу, но она
была так больна, что не могла
ходить, и только в редкие хорошие дни появлялась на водах в колясочке.
— Да, sa compagne [его спутница] позвала меня, и я постаралась успокоить его: он очень болен и недоволен
был доктором. А я имею привычку
ходить зa этими больными.
— Нет, я всегда
хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
— Кити, не
было ли у тебя чего-нибудь неприятного с Петровыми? — сказала княгиня, когда они остались одни. — Отчего она перестала присылать детей и
ходить к нам?
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и
ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ,
был бы в таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
— Да
будет тебе
ходить по жаре, — говорил ему Сергей Иванович.
Так они
прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд
был дойден, и Тит, вскинув на плечо косу, медленными шагами пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по прокосу, и Левин точно так же пошел по своему прокосу. Несмотря на то, что пот катил градом по его лицу и капал с носа и вся спина его
была мокра, как вымоченная в воде, — ему
было очень хорошо. В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли
ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он
прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним,
ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке
были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Купаться
было негде, — весь берег реки
был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя
было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и
был один страшный бык, который ревел и потому, должно
быть, бодался.
Какие
были, те не закрывались и сами открывались, когда
проходили мимо их.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это
было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут,
проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она сама простила преступника.
Боль
была странная и страшная, но теперь она
прошла; он чувствовал, что может опять жить и думать не об одной жене.
Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности,
прошло в ту минуту, когда ему с болью
был выдернут зуб словами жены.
«Да,
пройдет время, всё устрояющее время, и отношения восстановятся прежние, — сказал себе Алексей Александрович, — то
есть восстановятся в такой степени, что я не
буду чувствовать расстройства в течении своей жизни.
Она быстро оделась,
сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он
был похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
— Поди, поди к Mariette, — сказала она Сереже, вышедшему
было за ней, и стала
ходить по соломенному ковру террасы. «Неужели они не простят меня, не поймут, как это всё не могло
быть иначе?» сказала она себе.
Он вошел за Сафо в гостиную и по гостиной
прошел за ней, как будто
был к ней привязан, и не спускал с нее блестящих глаз, как будто хотел съесть ее.
Это
был новый поклонник Сафо. Он теперь, как и Васька, по пятам
ходил за ней.
Правда, что тон ее
был такой же, как и тон Сафо; так же, как и за Сафо, за ней
ходили, как пришитые, и пожирали ее глазами два поклонника, один молодой, другой старик; но в ней
было что-то такое, что
было выше того, что ее окружало, — в ней
был блеск настоящей воды бриллианта среди стекол.
— Всё-таки мне недостает для этого одной главной вещи, — ответил он, — недостает желания власти. Это
было, но
прошло.
Положение
было мучительно для всех троих, и ни один из них не в силах
был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал, что оно изменится и что это только временное горестное затруднение, которое
пройдет.
Вернувшись домой, он внимательно осмотрел вешалку и, заметив, что военного пальто не
было, по обыкновению
прошел к себе.
— Здорово, Василий, — говорил он, в шляпе набекрень
проходя по коридору и обращаясь к знакомому лакею, — ты бакенбарды отпустил? Левин — 7-й нумер, а? Проводи, пожалуйста. Да узнай, граф Аничкин (это
был новый начальник) примет ли?
— Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас
были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли дети все
были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей
ходить за детьми. Да; и три недели прожил у них в доме и как нянька
ходил за детьми.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не
было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так
сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не
было стыдно», добавил он медленно.
В действительности же, это убедительное для него «разумеется»
было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез который он
прошел уже десятки раз в этот час времени.
— Всё
пройдет, всё
пройдет, мы
будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней
есть что-то ужасное, — сказал он, поднимая голову и открывая улыбкою свои крепкие зубы.
— Ты с ума
сошел! — вскрикнула она, покраснев от досады. Но лицо его
было так жалко, что она удержала свою досаду и, сбросив платья с кресла, пересела ближе к нему. — Что ты думаешь? скажи всё.
Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака
ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая коридор. Но в коридоре не видно
было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану Аркадьичу.
Когда он наконец взял невесту за руку, как надо
было, священник
прошел несколько шагов впереди их и остановился у аналоя.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно
ходили слухи и которая вперед
была куплена. В статье
были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник
был лишен всякого поощрения и помощи.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады
были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал
ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.