Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо
есть заветный предмет, который
проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
«Да как вы там
будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
Все
было загадочно и фантастически прекрасно в волшебной дали: счастливцы
ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн мира.
Я вздохнул: только это и оставалось мне сделать при мысли, что я еще два месяца
буду ходить, как ребенок, держась за юбку няньки.
У англичан море — их почва: им не по чем
ходить больше. Оттого в английском обществе
есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
«Как же быть-то, — спросил я, — и где такие места
есть?» — «Где такие места
есть? — повторил он, — штурмана знают, туда не
ходят».
Барон Шлипенбах один послан
был по делу на берег, а потом, вызвав лоцмана, мы
прошли Зунд, лишь только стихнул шторм, и пустились в Каттегат и Скагеррак, которые пробежали в сутки.
Погода странная — декабрь, а тепло: вчера
была гроза; там вдруг пахнет холодом, даже послышится запах мороза, а на другой день в пальто нельзя
ходить.
И вот к концу года выходит вовсе не тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме,
ходя по полям, когда хлеб
был еще на корню…
Смешно
было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в другой: никто не
ходил как следует, все притопывая.
Вечером я лежал на кушетке у самой стены, а напротив
была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая
проходила через каюту вниз. Вдруг поддало, то
есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог. Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.
Но ему не верилось, как это человек может не
ходить, когда ноги
есть.
— Дайте
пройти Бискайскую бухту — вот и
будет вам тепло! Да погодите еще, и тепло наскучит:
будете вздыхать о холоде. Что вы все сидите? Пойдемте.
С неделю больно
было дотрогиваться до груди, а потом
прошло.
«Да неужели
есть берег? — думаешь тут, — ужели я
был когда-нибудь на земле,
ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой,
ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который не пляшет?
— Как что: 101/2 узлов ходу,
прошли Бискайскую бухту, утром
будем на параллели Финистерре.
Но денька два-три
прошли, перемены не
было: тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее
было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая не мешает ни читать, ни писать, ни думать, ни мечтать.
Мы по дороге
сошли в долину; она
была цветущим оазисом посреди этих желтых и серых глыб песку.
Мы
прошли эту рощу или сад — сад потому, что в некоторых местах фруктовые деревья
были огорожены; кое-где видел я шалаши, и в них старые негры стерегли сад, как и у нас это бывает.
Опять пошли по узлу, по полтора, иногда совсем не шли. Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра задует поживее; но
проходили дни, ночи, паруса висели, фрегат только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но это только слабое и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте, пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки, казалось, несли дождь и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а ветра не
было.
Спутники мои беспрестанно съезжали на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел на холмы,
ходил по палубе, читал
было, да не читается, хотел писать — не пишется.
Прошло дня три-четыре, инерция продолжалась.
Только на юте и можно
было ходить; там по временам играла музыка.
Если
пройдете мимо — ничего; но спросите черную красавицу о чем-нибудь, например о ее имени или о дороге, она соврет, и вслед за ответом раздастся хохот ее и подруг, если они тут
есть.
День
был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы
прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими
елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и залив.
После обеда пробовали
ходить, но жарко: надо
было достать белые куртки. Они и
есть в чемодане, да прошу до них добраться без помощи человека! «Нет, уж лучше пусть жарко
будет!…» — заключили некоторые из нас.
Здесь
есть компания омнибусов. Омнибус
ходит сюда два раза из Кэптоуна.
Уж о сю пору омнибусы
ходят по колонии, водку дистиллируют;
есть отели, магазины, барышни в буклях, фортепьяно — далеко ли до полного успеха?
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал
ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер
был тих. С неба уже
сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Между тем ночь
сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же
был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал,
ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
Бен высокого роста, сложен плотно и сильно;
ходит много, шагает крупно и твердо, как слон, в гору ли, под гору ли — все равно.
Ест много, как рабочий,
пьет еще больше; с лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке,
поет так, что мы хором не могли перекричать его.
По дороге могли проехать два экипажа, но это пространство размерено с такою точностью, что сверх этого и мыши негде
было бы
пройти.
Я обогнул утес, и на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором, — это тюрьма. По валу и на дворе
ходили часовые, с заряженными ружьями, и не спускали глаз с арестантов, которые, с скованными ногами, сидели и стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут
были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих товарищей.
Тучи в этот день
были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо
было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва
прошел час-полтора, я
был в ботаническом саду, как вдруг вижу...
По трапам еще стремились потоки, но у меня ноги уж
были по колени в воде — нечего разбирать, как бы посуше
пройти. Мы выбрались наверх: темнота ужасная, вой ветра еще ужаснее; не видно
было, куда ступить. Вдруг молния.
На другой день стало потише, но все еще качало, так что в Страстную среду не могло
быть службы в нашей церкви. Остальные дни Страстной недели и утро первого дня Пасхи
прошли покойно. Замечательно, что в этот день мы
были на меридиане Петербурга.
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану
было довольно однообразно. Начало мая не лучше, как у нас: небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце. Ни тепло, ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись в суконные платья — и умно сделали. Я упрямился,
ходил в летнем, зато у меня не раз схватывало зубы и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения, которому
было где разгуляться в огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры стояли нордовые и все-таки благоприятные.
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко смотрели на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это
было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти
было некуда: направо ли, налево ли, все надо
проходить чрез толпу или идти в речку.
Первые стройны, развязны, свободны в движениях; у них в походке, в мимике
есть какая-то торжественная важность, лень и грация. Говорят они горлом, почти не шевеля губами. Грация эта неизысканная, неумышленная:
будь тут хоть капля сознания, нельзя
было бы не расхохотаться, глядя, как они медленно и осторожно
ходят, как гордо держат голову, как размеренно машут руками. Но это к ним идет: торопливость
была бы им не к лицу.
Хотели
ходить, но не
было никакой возможности.
Вскоре после того один из матросов, на том же судне,
был ужален, вероятно одним из них, в ногу, которая сильно распухла, но опухоль
прошла, и дело тем кончилось.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на своих колючих глазетовых постелях,
ходили по своим великолепным площадям ощупью, в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве жить, то
есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Путешественник
проходил сквозь строй лишений, нужд, питался соленым мясом,
пил воду, зажав нос; дрался с дикими.
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно
ходить, а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут
был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и
был хозяин. Лавка похожа на магазины целого мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
— Да так-с: этаких у нас теперь человек сорок
есть: от солнышка. Они на берегу нагишом
ходили: солнышком и напекло; теперь и рубашек нельзя надеть.
Но не все имеют право носить по две сабли за поясом: эта честь предоставлена только высшему классу и офицерам; солдаты носят по одной, а простой класс вовсе не носит; да он же
ходит голый, так ему не за что
было бы и прицепить ее, разве зимой.
Прошло дня два: в это время дано
было знать японцам, что нам нужно место на берегу и провизия. Провизии они прислали небольшое количество в подарок, а о месте объявили, что не смеют дать его без разрешения из Едо.
Мы не верили глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города, ничего не
было: пустой берег, маленькие деревушки да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив, все те же дрянные батареи да какие-то низенькие и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие большие лодки. И все завешено: и домы, и лодки, и улицы, а народ, которому бы очень не мешало завеситься,
ходит уж чересчур нараспашку.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы
проходили, уже не
было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен
был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
А если приходится сидеть, обедать, беседовать, заниматься делом на том же месте, где
ходишь, то, разумеется, пожелаешь, чтоб ноги
были у всех чисты.
Мы не лгали: нам в самом деле любопытно
было видеть губернатора, тем более что мы месяц не
сходили с фрегата и во всяком случае видели в этом развлечение.