Неточные совпадения
— В чужой монастырь со своим уставом не
ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками
пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Вы на меня не сердитесь, я дура, ничего не стою… и Алеша, может
быть, прав, очень прав, что не хочет к такой смешной
ходить.
Но «этот монах», то
есть тот, который приглашал их давеча на обед к игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же как они
сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все время.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может
быть, так именно и
было, никто этого не знает наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета
ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко мне
прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу,
есть нерешительность.
Не пугайтесь — ни в чем вас стеснять не
буду,
буду ваша мебель,
буду тот ковер, по которому вы
ходите…
Только что я стал
ходить к Грушеньке, так тотчас же и перестал
быть женихом и честным человеком, ведь я это понимаю же.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей
ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то
есть что я здесь сторожу.
— Нет, сегодня она не придет,
есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном.
Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он, конечно, нашел тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа
был в кармане у Федора Павловича. Все окна во всех комнатах
были тоже заперты; ниоткуда, стало
быть, не могла
пройти Грушенька и ниоткуда не могла выскочить.
Это
будет, может
быть, лучше, чем если б я сама, к которой он не хочет больше
ходить, объяснилась с ним лично.
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать
ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того
быть не могло.
К тому времени я непременно выздоровлю,
буду ходить и танцевать.
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор
ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще
будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера
ходил к ней, кажется?
— Lise, ты с ума
сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной, Алексей Федорович! А ведь в самом деле она, может
быть, при вас спать захотела. Как это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!
Ваша жизнь, Катерина Ивановна,
будет проходить теперь в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и жизнь ваша обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, но побежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворение и примирит вас со всем остальным…
Я бросила взгляд на вас… то
есть я думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович,
сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то
есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил
пройти к госпоже Хохлаковой и, не простясь с нею, направился
было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись пред ним сама госпожа Хохлакова. С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
«Пусть благодетель мой умрет без меня, но по крайней мере я не
буду укорять себя всю жизнь, что, может
быть, мог бы что спасти и не спас,
прошел мимо, торопился в свой дом.
На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что
ходила она с колтуном на голове, а росту
была всего двух аршин с малыим.
— А я
прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в этом, — обратился он к Марье Кондратьевне, — мне надо
было захватить скорее брата.
Алеша знал, что Иван в этот трактир почти никогда не
ходил и до трактиров вообще не охотник; стало
быть, именно потому только и очутился здесь, подумал он, чтобы сойтись по условию с братом Дмитрием.
Все, что
было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: «Ты брат наш, на тебя
сошла благодать!» А сам Ришар только плачет в умилении: «Да, на меня
сошла благодать!
Прежде я все детство и юность мою рад
был корму свиней, а теперь
сошла и на меня благодать, умираю во Господе!» — «Да, да, Ришар, умри во Господе, ты пролил кровь и должен умереть во Господе.
У нас хоть нелепо рубить голову брату потому только, что он стал нам брат и что на него
сошла благодать, но, повторяю, у нас
есть свое, почти что не хуже.
Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их,
сходила сама царица небесная.
Тогда это не могло
быть еще так видно, ибо будущее
было неведомо, но теперь, когда
прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что
пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало
быть, нет и греха, а
есть лишь только голодные.
С брезгливым и раздражительным ощущением хотел
было он
пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор.
Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался, точно выговаривая: «Чего идешь, не
пройдешь, видишь, что обоим нам, умным людям, переговорить
есть чего».
— А зачем ему к отцу
проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя,
был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
Затем тотчас же хотел
было пройти в калитку, но вдруг остановился и повернулся к Смердякову.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро
прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что
было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что
было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу
ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен
был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
Наконец чемодан и сак
были готовы:
было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему с обычным ежедневным вопросом: «Где изволите чай кушать, у себя аль
сойдете вниз?» Иван Федорович
сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя
было в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не
было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его
сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Приключился ли с ним припадок в ту минуту, когда он
сходил по ступенькам вниз, так что он, конечно, тотчас же и должен
был слететь вниз в бесчувствии, или, напротив, уже от падения и от сотрясения произошел у Смердякова, известного эпилептика, его припадок — разобрать нельзя
было, но нашли его уже на дне погреба, в корчах и судорогах, бьющимся и с пеной у рта.
И потом,
проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что
был этот брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не
будь его вовсе, и никогда-то, может
быть, я так мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей.
Перестав
ходить, он, зная расположение ее дома, пробрался к ней ночью из сада чрез крышу, с превеликою дерзостью, рискуя
быть обнаруженным.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет
был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет
пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может
быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не
был, никого в каторгу из-за меня не
сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями
был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить.
Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
Хотел
было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него
было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса
прошло, как я в слезах на молитве стоял, а
была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
На всяк день и час, на всякую минуту
ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой
был благолепен.
Хотя бы и жизнь свою рад
был отдать за других, но уже нельзя, ибо
прошла та жизнь, которую возможно
было в жертву любви принесть, и теперь бездна между тою жизнью и сим бытием».
Вот почему и думаю я, что многие, заслышав тлетворный дух от тела его, да еще в такой скорости — ибо не
прошло еще и дня со смерти его,
были безмерно обрадованы; равно как из преданных старцу и доселе чтивших его нашлись тотчас же таковые, что
были сим событием чуть не оскорблены и обижены лично.
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что
было силы в дом Морозовой. Это именно
было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое,
прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
Выходная дверь из дома в сад в левой стороне фасада
была заперта, и он это нарочно и тщательно высмотрел
проходя.
Видишь, сударь, когда Сын Божий на кресте
был распят и помер, то
сошел он со креста прямо во ад и освободил всех грешников, которые мучились.