Неточные совпадения
И ниже
тех мест по нагорному берегу Волги встретишь их поселенья, но от Самарской луки вплоть до Астрахани сплошь русский народ
живет, только около Саратова, на лучших землях пшеничного царства, немцы поселились; и
живут они меж русских
тою жизнию, какой живали на далекой своей родине, на прибрежьях Рейна и Эльбы…
В стары годы на Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели, больше по
тем местам, где чуваши́, черемиса да мордва
живут. Любят
те племена леса дремучие да рощи темные, ни один из них без ну́жды деревцá не тронет; рони́ть лес без пути, по-ихнему, грех великий, по старинному их закону: лес — жилище богов. Лес истреблять — Божество оскорблять, его дом разорять, кару на себя накликать. Так думает мордвин, так думают и черемис, и чувашин.
С краю исстари славных лесов Муромских, в лесу Салавирском, что раскинулся по раздолью меж Сережей и Тешей, в деревушке Родяковой, что стоит под самым почти Муромом,
тому назад лет семьдесят, а может и больше, жил-поживал бедный смолокур и потом «темный богач» Данило Клементьев.
Только четыре годика
прожил Марко Данилыч с женой. И
те четыре года ровно четыре дня перед ним пролетели.
Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова друг от дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена Петровна.
Долго думала Дарья Сергевна, как бы делу помочь, как бы, не расставаясь с Дуней, год, два, несколько лет не
жить в одном доме с молодым вдовцом и
тем бы заглушить базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала наконец.
Чтоб, не разлучаясь с Дуней,
прожить несколько лет вне смолокуровского дома и
тем заглушить недобрые слухи, вздумала она склонить Марка Данилыча на отдачу дочери для обученья в Манефину обитель.
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, — подумал он, — и без
того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки из дому отлучаюсь… Станет в обители
жить, скиты не за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда,
поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
Груня имела большое влияние на подраставшую девочку, ее да Дарью Сергевну надо было Дуне благодарить за
то, что,
проживши семь лет в Манефиной обители, она всецело сохранила чистоту душевных помыслов и внедрила в сердце своем стремление к добру и правде, неодолимое отвращенье ко всему лживому, злому, порочному.
За год до
того, как Дуне домой под отеческий кров надо было возвратиться, еще новый домик в Манефиной обители построился, а убран был и разукрашен, пожалуй, лучше Дунина домика — Марья Гавриловна
жить в Комаров из Москвы переехала.
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи
то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из
того городка, где
жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и
тому тот же ответ.
— Самый он и есть, — молвил Марко Данилыч. — Зиновий Алексеич допрежь и сам-от на
той мельнице
жил, да вот годов уж с пяток в городу́ дом себе поставил. Важный дом, настоящий дворец. А уж в доме — так чего-чего нет…
Не вскинься на певунов дядя Архип, спели б они про «Суру реку важную — донышко серебряно, кру́ты бéрежки позолоченные, а на
тех бережках вдовы, девушки
живут сговорчивые», спели бы, сердечные, про свияжан-лещевников, про казанских плаксивых сирот, про
то, как в Тютешах городничий лапоть плел, спели бы про симбирцев гробокрадов, кочанников, про сызранцев ухорезов, про
то, как саратовцы собор с молотка продавали, а чилимники, тухлая ворвань, астраханцы кобылятину вместо белой рыбицы в Новгород слали.
То-то и есть: молодые-то люди что новы горшки —
то и дело бьются, а наш-от старый горшок хоть берестой повит, да три века
живет.
Наутро беглый поп, что
жил в Вольске при богатой часовне, строенья знаменитого откупщика Злобина, отпел Доронину канон за единоумершую и за
то хорошие деньги получил на негасимую свечу и годовое чтение псалтыря по покойнице.
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст, не были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими людьми, а в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как
те, глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
Года полтора от свах отбоя не было, до
тех самых пор, как Зиновий Алексеич со всей семьей на целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно
прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза с Наташей никогда Москвы не видали и на Рогожском кладбище сроду не маливались.
В Сибири, на Севере и в широких степях заволжских, кто
живет за полтораста, за двести верст,
тот ближний сосед, а родство, свойство и кумовство считается там чуть не до двадцатого колена.
Канонница из Иргиза, что при моленной
жила, тоже решила себя на смиренномудрое долготерпение в доме Федора Меркулыча, что сделала не из любви ко птенчику сиротке, а за
то, что ругатель-хозяин в обитель ее такие суммы отваливал, что игуменья и соборные старицы, бывало, строго-настрого наказывают каноннице: «Вся претерпи, всяко озлобление любовию покрой, а меркуловского дома покинуть не моги, велия бо из него благостыня неоскудно истекает на нашу честну́ю обитель».
— Помоложе тебя буду, а
живешь же с попадьей да детей еще плодишь, — ответил сурово жених. — Не гляди на меня, что волосом бел,
то знай, что я крепостью цел. Году не минет — крестить позову.
С кем век изжила,
те по сторонам расходись,
живи с ними врозь и наперед знай, что в здешнем свете ни с кем из них не увидишься!..
Плывут, бывало, нищие по Волге, плывут, громогласно распевая про Алексея Божия человека, про Страшный суд и про
то, как «
жили да были два братца родные, два братца, два Лазаря; одна матушка их породила, да не одно счастье Господь им послал».
Ведь каждая, почесть, сызмальства
живет в обители, иная, может быть, лет пятьдесят на родине-то и не бывала, сродники-то у ней примерли, а которые вновь народились,
те все одно что чужие.
С
того года как Марко Данилыч отдал Дуню в Манефину обитель на воспитанье, Таифа бывала у него каждую ярманку в караване. Думала и теперь, что он по-прежнему там на одной из баржей
проживает.
— Дочку привез, — сказал дядя Архип, — с дочкой, слышь, прибыл. Как же ей здесь
проживать с нашим братом бурлаком, в такой грязи да в вонище? Для
того и нанял в гостинице хорошу хватеру.
Не сумел дядя Архип путем о
том рассказать, не умели и другие бурлаки, что теперь, повскакав с палубы, столпились вдоль борта разглядывать стариц. Только и узнали матери, что
живет Смолокуров на Нижнем базаре, а в какой гостинице, Господь его знает.
Нешто нет у нас завистниц, особливо по
тем обителям, где вольненько
живут?
— Доронина какого-то искал почтальон, — сказал он, входя в комнату. — А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: «На Гребновскую». Спрашивал почтальон, не знает ли кто, где
тот Доронин
живет — не знает никто. Так ни с чем и уехал.
— Оно, конечно, может, и врут, — согласился Василий Петрович. — Однако ж вот я и сам замечал, что Сергей почти совсем отстал от Божьей церкви, да и
те, что с ним в лесу
живут, тоже редко в храм Господень заглядывают.
А
живут те девки от своих семейных отдельно, кельи у них на задворках особые поставлены.
— Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов
прожить… Сразу старых порядков не сломаешь. Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из
того не выйдет… Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.
Всегда, сколько ни помнила себя Лиза,
жила она по добру и по правде, никогда ее сердце не бывало причастно ни вражде, ни злой ненависти, и вдруг в
ту самую минуту, что обещала ей столько счастья и радостей, лукавый дух сомненья тлетворным дыханьем возмутил ее мысли, распалил душу злобой, поработил ее и чувства, и волю, и разум.
— Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели
жил… А не остановился я у вас для
того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет
тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители
проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском дому.
Повидавшись с матушкой Таисеей, воротился на квартиру, гляжу — письмо меня ждет, прочитал, вижу,
то дело, по коему у Макарья я
проживал, отложено.
— Нет, матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видел дома родительского… Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей дела пошли, — отвечал Петр Степаныч. — В Петербург да в Москву ездил, а после
того без малого месяц у Макарья
жить довелось.
— Сиротки ведь они, матушка, пить-есть тоже хотят, одним подаяньем только и
живут, — промолвил на
то Петр Степаныч.
— По разным местам разъезжал, — сказал Петр Степаныч. — В Москве
проживал, в Петербурге, у Макарья побывал на ярманке. К
тому же недосуги у меня разные случились, дела накопились… А вы, однако, не сказали ли кому, что свадьбу Прасковьи Патаповны мы с Сеней состряпали?
— Что ж из
того, что повздорила? Не важность! — молвил Феклист. — Ихни побранки подолгу не
живут. А точно, что была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. «Зачем, — говорит, — ославил ты мою обитель? Зачем, — говорит, — не от себя и́з дому, а от меня из скита девку крал?..» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает… Шальной ведь он!
— Не дочка ли нашему?.. И
та, слышь, тоже чудит… Тоже, слышь, в черном ходит и
живет не по-господски… У старых девок, у келейниц, слышь, часто на беседах бывает. А добрая, говорят про нее, милосердая барышня.
— Нет, мой друг, не там, а здесь, на этом свете, где мы теперь
живем с вами, — сказала Марья Ивановна. — Надо умереть и воскреснуть раньше гроба и зарывания в землю, раньше
того, что люди обыкновенно называют смертью… Но это вам трудно пока объяснить — не поймете…
— У меня только и есть надежды, что на его милость.
Тем только и
живу, — слезным, умиленным взором смотря на иконы, ответила Пелагея. — Не надеялись бы мы с Абрамом на милость Божию, давно бы сгибли да пропали…
И отчего это, Герасим Силыч, чем дольше человек
живет,
тем время ему короче кажется?
—
Жила ты
жила, греховодник этакой!.. — вскликнул Марко Данилыч. — Бога не боишься, людей не стыдишься… Неправедну-то лихву с чего берешь?.. Подумал ли о
том?.. Ведь со святыни!.. С Божьего милосердия!.. Постыдись, братец!..
Так кормятся миршенцы, но у них, как и везде, барыши достаются не рабочему люду, а скупщикам да хозяевам точильных мельниц, да
тем еще, что железо сотнями пудов либо пеньку сотнями возов покупают. Работая из-за низкой платы, бедняки век свой
живут ровно в кабале, выбиться из нее и подумать не смеют.
Становился Алеша Мокеев перед Аннушкой Мутовкиной. Была
та Аннушка девица смиренная, разумная, из себя красавица писаная, одна беда — бедна была, в сиротстве
жила. Не живать сизу́ орлу во долинушке, не видать Алеше Мокееву хозяйкой бедную Аннушку. Не пошлет сватовьев спесивый Мокей к убогой вдове Аграфене Мутовкиной, не посватает он за сына ее дочери бесприданницы, в Аграфенином дворе ворота тесны, а мужик богатый, что бык рогатый, в тес́ны ворота не влезет.
— Ни единого, — отвечал солдат. — Барыня у него года три померла, и не слышно, чтоб у него какие сродники были. Разве что дальние, седьма вода на киселе. Барыниных сродников много. Так
те поляки, полковник-от полячку за себя брал, и веры не нашей была… А ничего — добрая тоже душа, и
жили между собой согласно… Как убивался тогда полковник, как хоронил ее, — беда!
Вскоре после
того, как Марью Ивановну ввели по владение пустошами, сама она приехала на новые свои земли. У миршенского крестьянина, что
жил других позажиточней, весь дом наняла она. Отдохнувши после приезда, вздумала она объехать межи своего владенья. Волостной голова, двое миршенских стариков и поверенный вместе с нею поехали.
— Не о
том речь веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в
том, что будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не знаете вы, что за народ у нас в городу
живет. Как раз наплетут
того, что и во сне не виделось никому.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать»,
то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца
живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
Слепым, что
живут языческой жизнью в плене вавилонском,
тем, что валяются в смрадной тине грехов, слова его, конечно, покажутся безумием.
Другую песню запоют!»
То особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии отшельниками
живут — ни псарни, ни отъезжих полей, ни картежной игры, ни безумной гульбы, ни попоек.