Неточные совпадения
Рядом с
тем домом поставил Марко Данилыч обширные прядильни, и скоро смолокуровские канаты да рыболовные снасти в большую славу
вошли и в Астрахани, и на Азовском поморье.
Терентьевна не
то что в церковь, к церковнику в дом
войти считала таким тяжелым грехом, что его ни постами, ни молитвами не загладишь.
Хоть эти работы при отдаче в науку ребят в уговор не
входили, однако ж родители на Терентьевну за
то не скорбели, а еще ей же в похвалу говаривали: «Пущай-де к трудам пострелов приучает».
«Рыскает он, — поучала учеников Анисья Терентьевна, — рыскает окаянный враг Божий по земле, и кто, Богу не помолясь, спать ляжет, кто в никонианскую церковь
войдет, кто в постный день молока хлебнет аль мастерицу в чем не послушает,
того железными крюками тотчас на мученье во ад преисподний стащит».
Оставшись с Дуней, Дарья Сергевна раздела ее и уложила в постель. В соседней горнице с молитвой налила она в полоскательную чашку чистой воды на уголь, на соль, на печинку — нарочно на всякий случай ее с собой захватила, — взяла в рот
той воды и,
войдя к Дуне, невзначай спрыснула ее, а потом оставленною водой принялась умывать ей лицо, шепотом приговаривая...
Сиял от радости Сидор, сбежал в мурью и минут через десять вылез оттуда в истоптанных лаптях, с котомкой за плечами и с сапогами в руках.
Войдя в казенку, поставил он сапоги на пол, а шапку и платок на стол положил. Молча подал приказчик Сидору паспорт, внимательно осмотрев перед
тем каждую вещь.
Под это слово приказчик
вошел и подал Илье Авксентьичу пакеты.
Тот положил их на столик и по-прежнему, слова не молвя, стал по ним барабанить.
Опять
вошел толстый приказчик, опять что-то шепнул ему хозяин, и опять
тот, взявши пакеты, из комнаты вон вышел.
Дня через четыре после отправки
тех эстафет, рано поутру, только что успел Марко Данилыч протереть заспанные очи и помолиться по лестовке, крадучись, ровно кошка, робкими стопами
вошел к нему Василий Фадеев. Помолясь Богу и отдав низкий поклон хозяину, осторожно развязал он бумажный платок и подал письмо.
— Доронина какого-то искал почтальон, — сказал он,
входя в комнату. — А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: «На Гребновскую». Спрашивал почтальон, не знает ли кто, где
тот Доронин живет — не знает никто. Так ни с чем и уехал.
Мрачно ходил Марко Данилыч по комнате, долго о чем-то раздумывал… Дуня
вошла. Думчивая такая, цвет с лица будто сбежал. Каждый день подолгу видается она с Аграфеной Петровной, но нет
того, о ком юные думы, неясные, не понятые еще ею вполне тревожные помышленья. Ровно волной его смыло, ровно ветром снесло. «Вот уж неделя, как нет», — думает Дуня… Думает, передумывает и совсем теряется в напрасных догадках.
Келейная девица
вошла…
То была Евдокеюшка, племянница добродушной Виринеи, что прежде помогала тетке келарничать. Теперь в игуменьиных комнатах она прислуживала. Манефа велела ей самовар собрать и приготовить что следует к чаю.
Бывало, как ни
войдет — на всех веселый стих нападет; такой он был затейник, такой забавник, что, кажется, покойника сумел бы рассмешить, а мало
того — и плясать бы заставил…
Войдя в комнаты, познакомился он с Марьей Ивановной, о
том и о сем поговорил и потом спросил у ней...
— Марье Ивановне наше наиглубочайшее! —
входя в комнату, весело молвил Марко Данилыч. — А я сегодня, матушка, на радостях: останную рыбку, целых две баржи, продал и цену взял порядочную. Теперь еще бы полбаржи спустить с рук, совсем бы отделался и домой бы сейчас. У меня же там стройка к концу подходит… избы для работников ставлю, хозяйский глаз тут нужен беспременно. За всем самому надо присмотреть, а
то народец-от у нас теплый. Чуть чего недоглядел, мигом растащут.
— Трудно, милая, трудно, — отвечала Марья Ивановна. — В тайны сокровенные надо
входить постепенно, иначе трудно понять их… Вам странными, непонятными показались мои слова, что надо умереть прежде смерти… А для меня это совершенно ясно… Ну поймете ли вы, ежели я вам скажу: не
той смертью, после которой мертвого в землю зарывают, надо умереть, а совсем иною — тайною смертью.
Робко заступалась мать за своего любимца,
тем его оправдывала, что он еще махонький, а вот, дескать, Бог даст в разум
войдет, тогда поправится.
Еще не успел возвратившийся странник
войти под кровлю отчего дома, как вся Сосновка сбежалась поглазеть на чудо дивное, на человека, что пятнадцать годов в мертвых вменяем был и вдруг ровно с
того света вернулся.
Не до
того было Панкратью, чтоб вступиться за брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро
входит, упал Панкратий на колено, сильно рукой оземь оперся, закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет белый в ясных очах, темным мороком покрыло их.
— Как к нему писать? — молвил в раздумье Николай Александрыч. — Дело неверное. Хорошо, если в добром здоровье найдешь его, а ежели запил? Вот что я сделаю, — вложу в пакет деньги, без письма. Отдай ты его если не самому игумну, так казначею или кто у них делами теперь заправляет. А не отпустят Софронушки, и пакета не отдавай… А
войдя к кому доведется — прежде всего золотой на стол. Вкладу, дескать, извольте принять. Да, опричь
того, кадочку меду поставь. С пуд хоть, что ли, возьми у Прохоровны.
— Знаю я, ваше благородие, «путь прямой и совершенный», — молвил унтер-офицер. — Идя по
тому пути, человек здесь еще, на земле,
входит в общение с ангелами и архангелами.
Те ведь только праведны и святы, кого дух привлекает, а кто своей волей, не по избранию духа,
входит в корабль, повинен вечному осуждению.
Войдя в келью, Пахом помолился на иконы и затем подошел к
тому и другому старцу под благословенье.
Кто ни
входил в сионскую горницу, клал по нескольку земных поклонов перед образами и перед картинами и после
того уходил в коридор.
А в дому Луповицких меж
тем убирали столы, украшали их, уставляли ценными напитками и плодами своих теплиц.
Входили в столовую гости веселые, говорливые, садились за столы по местам. Шуткам и затейным разговорам конца не было, одни хозяева, кроме Андрея Александрыча, все время оставались сдержанны и холодны. Изронят изредка словечко, а ни за что не улыбнутся.
Подали чай, любимую Денисовым молочную кашу из сорочинского пшена, рыбы, пирожков, варенья, разных плодов и ягод. В его комнату никто не смел
войти. Из рук Варвары Петровны и Марьи Ивановны Николай Александрыч за дверьми сам принимал и чай, и кушанья, но Егор Сергеич отказался от угощенья, пил только чай да съел небольшую грушу, и
ту не всю.
— А ежели по молитвам отца нашего Амвросия, имеющего дерзновение обращаться с ходатайством к Отцу Небесному, когда-нибудь, рано ли, поздно ли,
войдете вы в ограду святой церкви, на что имею полную надежду, соорудите тогда хоть придел во имя его, а ежели достанет средств,
то и новый храм.
В одни двери вышла Красноглазиха, в другие
вошла Ольга Панфиловна, вся в черном. Помолившись и поклонясь до земли покойнику, и она обратилась к Патапу Максимычу с предложением услуг — присмотреть за похоронным столом и за чаем, потому что Дарье Сергевне будет не до
того.
— Будьте вы и мне родным отцом… в моем сиротстве… как были вы Груне, — с низким поклоном чуть не до земли отчаянным голосом сказала вся в слезах Дуня, обращаясь к Патапу Максимычу. —
Войдите в трудное мое положение! Бог не оставит вас за
то своими милостями. Сжальтесь, смилуйтесь надо мной, отец мой второй!
Взойдя наверх, Патап Максимыч прошел в горенку Аксиньи Захаровны, в
ту самую горенку, где жила и померла покойница Настя. Василий Борисыч туда же
вошел и молча стал у притолоки. У Аксиньи Захаровны сидели Параша и Дарья Сергевна.
Долго взад и вперед ходил по келье Семен Петрович. Это была
та сама келья, где в прежнее время жила Фленушка. Сколько проказ тут бывало, сколько хохота и веселья, а теперь все стало могилой, с самих стен, казалось, веяло какой-то скукой. Порядочно-таки прошло времени, как
вошла в келью молодая, пригожая, но угрюмая и сумрачная белица. Ее никогда не видывал саратовец, бывая прежде в Комарове.
Неслышными шагами
вошла та и смиренно стала у притолоки.
Хотя и немало соболезную я
тому, что не
вошли вы прямо во спасительную ограду святой церкви, но и
тому несказанно рад, что
вошли, так сказать, в церковное средостение.