Неточные совпадения
— Так за чем дело
стало? — молвил Марко Данилыч. — Отпишите матушке,
отвела бы местечко поближе к себе, а я на том месте домик выстрою Дунюшке… До осени поспеем и построить, и всем приукрасить его.
Поджидая дочку и зная, что года через два, через три женихи
станут свататься, Марко Данилыч весь дом переделал и убрал его с невиданной в том городке роскошью — хоть в самой Москве любому миллионщику такой дом
завести.
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте
стало уж под сорок и прежняя красота сошла с лица, новые сплетки
заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне было не с руки, пожалуй, еще никто не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице.
— Виноват, батюшка Марко Данилыч, — боязливо промолвил он, чуть не в землю кланяясь Смолокурову. — Всего-то вчерашний день
завел, тонул, сердечный, жалко
стало песика — вынул его из воды… Простите великодушно!.. Виноват, Марко Данилыч.
Клики громче и громче. Сильней и сильней напирают рабочие на Марка Данилыча. Приказчик, конторщик, лоцман, водоливы, понурив головы, отошли в сторону. Смолокуров был окружен шумевшей и галдевшей толпой. Рабочий, что первый
завел речь о расчете, картуз надел и фертом подбоченился. Глядя́ на него, другой надел картуз, третий, четвертый — все… Иные
стали рукава засучивать.
В чаянье другого двугривенного, а глядя по делу и целого рублевика, проглаголавший писарь вскочил поспешно со стула,
отвел Марка Данилыча в сторону и, раболепно нагнувшись к плечу его, вполголоса
стал уговаривать, чтоб он рассказал свою надобность, уверяя, что и без капитана он всякое дело может обделать.
Сморщился Доронин и смолк. Кинул он мимолетный взгляд на вышедшую от Дарьи Сергевны дочь, и заботливое беспокойство отразилось в глазах его. Не подходя к дивану, где сидели Дуня с Наташей, Лизавета Зиновьевна подошла к раскрытому окну и, глаз не
сводя,
стала смотреть на волжские струи и темно-синюю даль заволжских лесов…
И первый год, и второй греку верой и правдой служил он, на третий,
сведя знакомство с кизильбашами и даже выучась говорить по-ихнему,
стал и свои пятаки продавать.
Тетушки и бабушки неженатых московских купчиков в разговорах с Татьяной Андревной
стали загадывать всем понятные, исстари по Руси ходячие загадки: «Не век-де Лизавете Зиновьевне маком сидеть, не век-де ей русой косой красоваться, не пора ль де ей за свое хозяйство приниматься, свой домок
заводить?» Татьяна Андревна, тоже как исстари ведется, от прямого ответа уклонялась, не давала, как говорится, ни приказу, ни отказу.
Щедро награжденные молодыми людьми ловцы и деревенские ребятишки громкими криками
провожали уезжавших, прося их жаловать почаще, и, только что двинулась по реке косная,
стали высоко метать горящие головни, оглашая вечернюю тишь громким радостным криком.
А Наташа про Веденеева ни с кем речей не
заводит и с каждым днем
становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
Тихо, мирно пообедали и весело
провели остаток дня. Сбирались было ехать на ярманку, но небо
стало заволакивать, и свежий ветер потянул. Волга заволновалась, по оконным стеклам застучали крупные капли дождя. Остались, и рад был тому Дмитрий Петрович. Так легко, так отрадно было ему. Век бы гостить у Дорониных.
Я бы тут иное
завел — тюленя бы
стал молоть…
— От Василя на пароходе вместе бежали, — ответил Меркулов… — От скуки разговорились; он мыловарню
заводит, ну и
стал у меня тюленя́ торговать…
Завел Петр Степаныч про Фленушку речь, спросил у Манефы, отчего ее не видно и правду ли ему сказывали, будто здоровьем она
стала не богата.
Стали ему вспоминаться веселые вечера, что, бывало,
проводил он с Фленушкой в этом самом перелеске.
И тягло бы по-прежнему тогда на себя мы приняли, и земельку бы
стали опять пахать, скотинушку
завели бы…
А как все эти дела случались не каждый день, так она, как только кабак в Сосновке
завели, к нему присоседилась,
стала закусочницей и принялась торговать нехитрыми снедями да пряниками, орехами и другими деревенскими сластями.
Двух работников нанял Герасим Чубалов, много скотины
завел и, по родительскому примеру, опять
стал бычков скупать.
По моему рассужденью, Онисим Самойлыч по своей ненасытности и по великой отважности беспременно в большом накладе останется, дело
завел широкое, а закончить не
стало силы.
И
стал продолжать рассказ: — Наутро
отвели меня к самому хану.
— Я наперед это знал, — молвил Смолокуров. — И чего ты не наплел! И у самого-то царя в доме жил, и жены-то царские в ситцевых платьишках ходят, и стряпка-то царем ворочает, и министров-то скалкой по лбу колотит!.. Ну, кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь, —
стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу
водить. Да и как бы она посмела министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да не завирайся. Нехорошо, любезный!
В родительском доме в последнее время все дни с утра до́ ночи Дуня
проводила с Марьей Ивановной, в Луповицах
стала она неразлучна с Варенькой.
Знал он, что в пустыне ему не живать, что
проводить жизнь, подобную жизни отшельников первых веков христианства, теперь невозможно; знал и то, что подвиг мученичества теперь больше немыслим, ни страданий, ни смертных казней за Христа не
стало.
В купеческих семьях ни одной свадьбы не венчали без того, чтобы мать нареченную невесту не
свозила прежде к блаженному узнать, какова будет судьба ее, не будет ли муж пьяница, жену не
станет ли колотить, сударочек не
заведет ли, а пуще всего, не разорится ли коим грехом.
Государыня примала, милость Божью посылала,
Духа свята в них вселяла и девицам прорекала:
«Ай вы, девушки, краснопевушки,
Вы радейте да молитесь, пойте песни, не ленитесь,
За то вас государь
станет жаловать, дарить,
По плечам ризы кроить, по всему раю
водить».
Катеньку поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем
проводили в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А день весь почти девушки гуляли по́ саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере людей Божиих, и снова
стала она с нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных». Тоска, однако, ее не покидала.
А все-таки ни одной ночи Дуня не может
провести спокойно: то звучат отцовские слова, то видится ей Петр Степаныч, скорбный, унылый… И
становится Дуне жалко отца, жалко
становится и Петра Степаныча.
— Что мне калякать? Одному тебе сказываю, — добродушно усмехаясь, весело молвил Марко Данилыч. — Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка, вашей веры царя наливкой спаиваешь… Вот ежели бы в цене не сошлись, тогда дело иное — молчать не
стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду рассказывать, как ты, Махметушка, Богу своему не веруешь и бусурманского вашего закона царей вишневкой от веры
отводишь.
— Слушай, Махмет Бактемирыч, — сказал он ему, — хоть ты и некрещеный, а все-таки я полюбил тебя. Каждый год
стану тебе по дюжине бутылок этой вишневки дарить… Вот еще что: любимая моя сука щенна, — самого хорошего кутенка Махметкой прозову, и будет он завсегда при мне, чтоб мне не забывать, что кажду ярманку надо приятелю вишневку
возить.
Отобедали и тотчас кто за карты, кто смотреть на хозяйство Андрея Александрыча. Иные по саду разошлись… И Дуня пошла в сад, одинокая, молчаливая. На одной из дорожек неожиданно встретилась она с отцом Прохором. Залюбовался он на высокие густолистные каштаны и чуть слышно напевал какую-то церковную песнь. Сняв широкополую шляпу и низко поклонясь,
завел он с Дуней разговор, изредка поглядывал на нее с жалобною улыбкой, будто угадывая душевное ее горе и бурю тревожных сомнений. Жаль
стало ему бедную девушку.
Ну, указала мне Марья Ивановна на книги, и
стала я за ними
проводить и дни, и ночи…
И почел он тебя тогда человеком во всем достаточным, и
стал он раздумывать, как бы тебе на Прасковье жениться, а потом послать на Горы промысла там
заводить.
Во хмелю жизнь
проводил, воровал, когда не на что
стало пить.
А дом у меня все падал да падал, беды пришли великие, дочери нехорошими делами
стали заниматься и тем мою Абрамовну в могилу
свели.