Неточные совпадения
— Вестимо, не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои
слова шли к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како дело вышло!.. Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич,
человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради, что нам за это будет?
— Самый буянственный
человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка, не говоря ни
слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил ни
слова Седову. Простой был
человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи такие
слова, быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
Добр, незлопамятен русский
человек; для него что прошло, то минуло, что было, то былью поросло; дедовских грехов на внуках он не взыщет ни
словом, ни делом.
Доронин был встревожен неуместными приставаньями Марка Данилыча. «Что это ему на разум пришло? И для чего он так громко заговорил про это родство, а про дело вел речь шепотком? Не такой он
человек, чтобы зря что-нибудь сделать, попусту
слова он не вымолвит. Значит, к чему-нибудь да повел же он такие речи».
Опять приходят на память Груни
слова: «И ежели после молитвы станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю Господню, иди тогда безо всякого сомненья за того
человека».
— То не неведомо им, благодетель, — с грустью сказала Таифа. —
Люди они умные,
слову Божию наученные, начетчики великие.
С кем ни свяжется, с первых же
слов норовит обругать, а не то зачнет язвить
человека и на смех его поднимать, попрекать и делом, и небылью.
Вскипел гневом владыка ордынский и велел головы снять думным
людям, что такие
слова про Звезду Хорасана ему говорили.
— Да при всяких, когда до чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него
человек. Горазд и Марко Данилыч любого
человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай, что
слова не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает, что Корней и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
— А за то, что
человек он в самом деле скрытный. Лишнего
слова не молвит, все подумавши, не то что наш брат, — сказал Дмитрий Петрович.
«Не надо бы так, не водится, — подумала Татьяна Андревна, — ну да он
человек столичный, с новым обхожденьем. То же, что Никитушка… Опять же не при́
людях». И ни
слова супротив не молвила.
Угрюмый капитан показался Никите Федорычу таким прекрасным, таким душевным
человеком, что, познакомившись с ним, он с первого же
слова едва не бросился обнимать его.
— Отчего же не имеется? — вскрикнул Василий Петрович. — Не одна же, чать, нехристь к вам в гостиницу ходит, бывают и росейские
люди — значит, православные христиане. Носом бы тыкать вот сюда Федора-то Яковлича, чтобы порядки знал, — прибавил Морковников, тыча пальцем в непонятные для него
слова на карточке.
— Когда из десяти Господних заповедей пять только останется, — сказал Дмитрий Петрович. — Когда
люди до того дорастут, что не будет ни кражи, ни прелюбодейства, ни убийств, ни обид, ни лжи, ни клеветы, ни зависти… Одним
словом, когда настанет Христово царство. А до тех пор?.. Прощай, однако, спать пора…
Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его
слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, нá
людях будет одна, дома другая.
Едва переводя дух, раскрыв уста и содрогаясь всем телом, пылающими очами смотрит в исступлении Дуня на Марью Ивановну. Ровно огненный пламень, чудные, полупонятные
слова разгорелись в сокровенных тайниках сердца девушки… Она была близка к восторженному самозабвению, когда постигнутый им
человек не сознает, в себе он или вне себя…
И с того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат
слова любимого ученика Христова: «Бог любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от
людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья
людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
— Денисова Андрея Иоанновича, из его надгробного
слова над Исакием Лексинским, — молвил Чубалов. — Ученейший был муж Андрей Иоаннович.
Человек твердого духа и дивной памяти, купно с братом своим, Симеоном, риторским красноречием сияли, яко светила, и всех удивляли…
При незнакомых он с самым близким
человеком слова напрямки не скажет, а все обиняком, либо по-офенски.
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло
человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще не опушилась, горячо спорили от Писания, а другие внимательно прислушивались к их
словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
Юродивые Бог знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной
человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто
слова не слыхивал — из чужих с кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого
человека…
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой сказала Марья Ивановна. — В богословие пустились… Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме
людей, особенной благодатью озаренных, тех
людей, что имеют в устах «
слово живота»… А такие
люди есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула на Дуню. — Не в том дело, Марко Данилыч, — не невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией. Господь лучше вас устроит.
Задумалась Дуня, ни
слова не молвила в ответ. Разгорелась у ней душа, и чувствовала она неодолимое желанье как можно скорей увидать этих чудных
людей и услышать живое их
слово.
Припомнила Дуня
слова Марьи Ивановны о
людях, что после таинственной смерти таинственно воскресают. Ее
слова были памятны ей, в сердце носила их.
Но помни, Дунюшка,
слово, сказанное в Писании: «Безумное Божие мудрее
людей, и немощное Божие сильнее человеков».
— Когда корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны
люди Божьи во едино место в сионскую горницу, — ответила Варенька, — если будет на то воля Божия, и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока еще и язычница… Кто знает? Может быть, даже
слово будет к тебе. Редко, а это иногда бывает.
— А когда услышишь, что восклицают в то время Божьи
люди, какие
слова говорят и поют они, — соблазнишься, непременно соблазнишься, — продолжала Варенька.
Но ведь на раденьях
людей Божьих не сами они поют, не своей волей, не своим хотеньем; дух, живущий в них, и
слова песен, и напев им внушает…
Опять-таки прежнее тебе скажу, не знаю уж в который раз, помни
слова Писания: «Безумное Божие премудрей человеческой мудрости…» Да, во всем, во всем у
людей Божьих для языческого греховного мира тайна великая.
Раз приходит к нему с приказом по полку известный набожностью вестовой. Разговорился с ним Дмитрий Осипыч, и вестовой, похваляя его пост, молитву и смирение, сказал, однако, что, по евангельскому
слову, явно молиться не следует, а должно совершать Божие дело втайне, затворив двери своей клети, чтобы
люди не знали и не ведали про молитву. Призадумался Строинский, сказал вестовому...
Ни мычаний, ни мяуканья юродов, ни их неразумных
слов не понимали познавшие тайну сокровенную, но верили твердо, что
люди, подобные Софронушке, вместилища божественного разума и что устами их говорит сама божественная премудрость.
На колокольне сельской церкви ударило двенадцать. Донеслись колокольные звуки и в сионскую горницу. Божьи
люди запели церковную песнь «Се жених грядет в полунощи», а потом новую псáльму, тоже по скитам знакомую Дуне. Хоть и не
слово в
слово, а та же самая псáльма, что скитская.
Вдруг песня оборвáлась. Перестали прыгать и все молча расселись — мужчины по одну сторону горницы, женщины по другую. Никто ни
слова, лишь тяжелые вздохи утомившихся Божьих
людей были слышны. Но никто еще из них не достиг исступленного восторга.
Хоть и знали
люди Божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки слушали его с напряженным вниманием… Хоть и знали, что «из песни
слова не выкинешь», но
слова: «нашли пророки книгу» возбудили в них любопытство. «А что, ежели вместо зюзюки он другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение свыше?»
Под эти
слова воротились
люди Божии. Они были уже в обычной одежде. Затушив свечи, все вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман. Прошли несколько комнат в нижнем этаже… Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось высоко… Пахнуло свежестью в растворенные окна большой комнаты, где был накрыт стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинья с осетриной, караси из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел самовар.
По
слову Марьи Ивановны, Дуня перекрестилась обеими руками и поклонилась в землю Николаю Александрычу. Он тем же ответил ей. Потом Марья Ивановна подводила ее к каждому из
людей Божьих и на каждого она крестилась, и каждому отдавала земной поклон. И они тем же ей отвечали, поздравляя с обновлением души, с крещением святым духом. Поздравляли друг друга с прибылью для корабля, с приводом новой праведной души.
— Тяжеленьки условия, Никита Федорыч, оченно даже тяжеленьки, — покачивая головой, говорил Марко Данилыч. — Этак, чего доброго, пожалуй, и покупателей вам не найти… Верьте моему
слову —
люди мы бывалые, рыбное дело давно нам за обычай. Еще вы с Дмитрием-то Петровичем на свет не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль и поперек знал… Исстари на ней по всем статьям повелось, что без кредита сделать дела нельзя. Смотрите, не пришлось бы вам товар-от у себя на руках оставить.
— Экой грозный какой! — шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. — А ты полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава Богу, не вашего закона. По мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты
человек — со мной можно тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я бы тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал хорошим
словом меня поминать. Да на-ка вот, попробуй…
Страшен этот недуг —
человек все видит, все слышит, все понимает, а не может
слова сказать.
Бывало,
слово вымолвит — и дивятся собеседники его знаниям и мудрости, и пойдет по
людям сказанное
слово, а с ним и слава о нем, как о надежде древлего благочестия, а теперь — даже тестевы токари да красильщики над ним насмехаются.
— Сам не хуже меня знаешь, Марко Данилыч, каковы ноне
люди. Конечно, Авдотья Марковна не скажет ни
слова, а не сыщется разве
людей, что зачнут сорочи́ть, будто мы вот хоть бы с Дарьей Сергевной миллионы у тебя выкрали?.. Нет, без сторонних вскрывать нельзя. Подождем Авдотью Марковну. Груня сегодня же поедет за ней.
Одно
слово —
человек властный…
— Братец Григорьюшка! Лучше всех ты знаешь сказанья про дивные чудеса, в старые годы содеянные. Изрони златое
слово из уст твоих… Поведай собору про богатого богатину Данила Филиппыча, про великого учителя
людей праведных Ивана Тимофеича.
И собрал Данила Филиппыч старые книги и новые, побросал все в Волгу-реку и такие
слова Божиим
людям сказал: «Ни старых, ни новых книг не приемлете, да и грамота вся и ученье вам ненадобны.
Ты блаженна, преблаженна,
Душа девица смиренна,
Изо всех
людей избрáнна!
Ты раскрой свои уста,
Прореки нам чудеса!
Обличи нас обличеньем
И порадуй разрешеньем
Ото всех наших грехов,
Напущенных от врагов!
Не жалей своих трудов —
Духом в небеса лети,
За нас, бедных, умоли,
Милости нам сотвори!
Смани сокола из рая,
Из небесного из края,
Духом правым возгласи,
Своим
словом нас спаси!
Будь он ангел, будь
человек плоти и крови, все равно — со смирением и любовью преклонилась бы она перед ним, и скажи ей то существо хоть одно
слово привета, без малейшего сожаленья оставила бы она дом отца и его богатство, с радостью и весельем устремилась бы к неведомому, мыслями и помышленьями отдалась бы ему и всю жизнь была бы его безответной рабой и верной ученицей, слила бы с ним свою непорочную жизнь…
И вдруг этот
человек добра и правды — обманул. Разбил, растерзал сердце девушки, погасил в нем первое чувство любви… Ни
слова никому не сказала Дуня о такой сердечной обиде. И Груне не сказала — гордость не дозволяла, самолюбие не позволяло.
Так говорил учитель Никитушка, и сонм Божьих
людей уверовал в
слова его.
— Ты вчера изнемог, Егорушка, и не мог всего договорить, — сказал Николай Александрыч. — Скажи теперь, что говорил ты про иерусалимского старца, в самом ли деле так было, как ты рассказывал, или это вроде сказаний про Данила Филиппыча да Ивана Тимофеича? Были ли сказанному тобой послухи и очевидцы, и что они за
люди, и можно ли на
слово верить им?